Нечто неопределенное, роковое нависло над Парижем в эти душные июльские дни. Публикуется страстный призыв Марата воздержаться при всех обстоятельствах от насилия. Тем не менее голодные бедняки сжигают городские таможенные заставы, где взимаются пошлины с продовольствия, и требуют хлеба.

Утро 12 июля, воскресенье; улицы завешаны огромными плакатами, которые именем короля (De par le Roi) "призывают мирных горожан оставаться в домах", не волноваться и не собираться толпами. Зачем? Что означают эти "плакаты огромного размера"? А самое главное, что означает этот войсковой шум, стягивающиеся со всех сторон к площади Людовика XV драгуны и гусары, лица которых серьезны, хотя их осыпают бранью и даже кидают в них всякую всячину?28 С ними находится Безанваль. Его швейцарские гвардейцы уже расположились с четырьмя пушками на Елисейских Полях.

Неужели все-таки погромщики добрались до нас? От Севрского моста до самого Венсенна, от Сен-Дени до Марсова поля мы окружены! Тревога смутной неизвестности наполняет каждую душу. В Пале-Руаяле изъясняются испуганными междометиями и кивками: можно представить себе, какую душевную боль вызывает полуденный залп пушки (она стреляет, когда солнце пересекает зенит), напоминающий неясный глас рока. Все эти войска и впрямь призваны "против грабителей"? Но где же тогда грабители? Что за тайна носится в воздухе? Слушайте! Человеческим голосом внятно возвещаются вести к Иову[222]: Неккер, народный министр, спаситель Франции, уволен в отставку. Невозможно, невероятно! Это заговор против общественного спокойствия! Этот голос следует задушить в зародыше30, если бы его обладатель не поспешил скрыться. Тем не менее, друзья, думайте что хотите, но новость соответствует действительности. Неккер ушел. Со вчерашней ночи Неккер безостановочно гонит лошадей на север, покорно сохраняя тайну. Мы имеем новое министерство: Брольи, этого бога войны, аристократа Бретейя, Фулона, сказавшего: "Пусть народ жрет траву!"

В Пале-Руаяле и по всей Франции поэтому растет ропот. Бледность залила все лица, всех охватили смутный трепет и возбуждение, вырастающие до огромных раскатов ярости, подстегиваемой страхом.

Но взгляните на Камиля Демулена с лицом пророка, стремглав выбегающего из Кафе-де-Фуайе: волосы развеваются, в каждой руке по пистолету! Он взлетает на стол; полицейские прихвостни поедают его глазами: живые живым они не возьмут его, но, и умерев, не возьмут его живым. На этот раз он не заикается: "Друзья! Неужели мы умрем, как затравленные зайцы? Как овцы, гонимые на бойню, блеющие о пощаде там, где пощады нет, а есть только острый нож? Час пробил, великий час для француза и человека, когда угнетатели должны помериться силой с угнетенными. Наш лозунг: скорая смерть или освобождение навеки! Встретим же этот час как подобает! Мне кажется, нам пристал лишь один клич: "К оружию!"" Пусть по всему Парижу, по всей Франции пронесется ураганом и звучит "К оружию!". "К оружию!" - взрываются в ответ бесчисленные голоса, сливающиеся в один громовый демонический глас. На лицах загораются глаза, все сердца воспламеняются безумием. Такими или еще более подходящими словами Камиль пробуждает стихийные силы в этот великий момент. - "Друзья, - продолжает Камиль, - нам нужен опознавательный знак! Кокарды, зеленые кокарды - цвета надежды!" Как при налете саранчи погибает зеленая листва, так же исчезают зеленые ленты из соседних лавок, все зеленые вещи изрезаны и пущены на кокарды. Камиль сходит со стола, "его душат в объятиях, орошают слезами", ему протягивают кусок зеленой ленты, который он прикрепляет к шляпе. А теперь - в картинную лавку Курциуса, на Бульвары, на все четыре стороны. Покоя не будет, пока всю Францию не охватит пожар!

Франция, уже давно сотрясаемая общественными бурями и иссушенная ветрами, вероятно, и так находится в точке возгорания. А бедный Курциус, который, к прискорбию, вряд ли получит полную цену, не может связать и двух слов в защиту своих "образов". Восковой бюст Неккера, восковой бюст герцога Орлеанского, спасителей Франции, выносятся толпой на улицу, накрываются крепом, как в похоронной процессии или по образцу просителей, взывающих к небесам, к земле, к самому Тартару. Это символы! Ведь человек с его исключительными способностями к воображению совсем или почти совсем не может обходиться без символов: так турки глядят на знамя Пророка, так было сожжено чучело из ивовых прутьев, а изображение Неккера уже недавно побывало на улицах - высоко на шесте.

В таком виде они проходят по улицам, смешанная, постоянно возрастающая толпа, вооруженная топорами, дубинами, чем попало, серьезная и многозвучная. Закрывайте все театры, прекращайте танцы и на паркетных полах, и на зеленых лужайках! Вместо христианской субботы и праздника кущей[223] будет шабаш ведьм, и обезумевший Париж будет плясать под дудку Сатаны!

Однако Безанваль с конницей и пехотой уже находится на площади Людовика XV. Жители, возвращаясь на исходе дня после прогулки из Шайо или Пасси, после небольшого флирта и легкого вина, плетутся более унылым шагом, чем обычно. Будет ли проходить здесь процессия с бюстами? Смотрите на нее; смотрите, как бросается к ней принц Ламбеск со своими немецкими гвардейцами! Сыплются пули и сабельные удары, бюсты рассечены на куски, а с ними, к сожалению, и человеческие головы. Под сабельными ударами процессии не остается ничего иного, как развалиться и рассеяться по подходящим улицам, аллеям, дорожкам Тюильри и исчезнуть. Безоружный изрубленный человек остается лежать на месте - судя по мундиру, это французский гвардеец. Несите его, мертвого и окровавленного (или хотя бы весть о нем), в казарму, где у него еще есть живые товарищи!

Но почему бы победителю Ламбеску не атаковать аллеи сада Тюильри, в которых прячутся беглецы? Почему бы не показать и воскресным гулякам, как сверкает сталь, орошенная кровью, чтобы об этом говорили до звона в ушах? Звон, правда, возник, но совсем не тот. Победитель Ламбеск в этой второй, или тюильрийской, атаке имел только один успех: он опрокинул (это нельзя даже назвать ударом сабли, поскольку удар был нанесен плашмя) бедного, старого школьного учителя, мирно трусившего по аллее, и был вытеснен баррикадами стульев, летящими "бутылками и стаканами" и проклятиями, звучавшими как в басах, так и в сопрано. Призвание укротителя черни все-таки весьма щекотливо: сделать слишком много столь же плохо, как и сделать слишком мало, потому что каждый из этих басов, а еще более каждое из этих сопрано разносятся по всем уголкам города, звенят яростным негодованием и будут звенеть всю ночь. Десятикратно усиливается крик: "К оружию!"; с заходом солнца гудят набатным звоном колокола, оружейные лавки взломаны и разграблены, улицы -живое пенящееся море, волнуемое всеми ветрами.

Таков результат атаки Ламбеска на сад Тюильри: она не поразила спасительным ужасом гуляющих в Шайо, но полностью пробудила Безумие и трех Фурий, которые, правда, и так не спали! Ведь, затаившись, эти подземные Эвмениды[224] (мифические и в то же время реальные) не покидают человека даже в самые унылые дни его существования и вдруг взметаются в пляске, потрясая дымящимися факелами и развевающимися волосами-змеями. Ламбеск с немецкой гвардией возвращается в казармы под музыку проклятий, затем едет обратно, словно помешанный; мстительные французские гвардейцы, со сведенными бровями, ругаясь, бросаются за ним из своих казарм на Шоссе-д'Антен и выпускают по нему залп, убивая и раня окружающих, но он проезжает мимо, не отвечая.

Спасительная мысль не скрывается под шляпой с плюмажем. Если Эвмениды пробудились, а Брольи не отдает приказов, что может сделать Безанваль? Когда французские гвардейцы вместе с волонтерами из Пале-Руаяля, горя отмщением, врываются на площадь Людовика XV, они не находят там ни Безанваля, ни Ламбеска, ни немецкую гвардию и вообще каких-либо солдат. Весь военный строй исчез. В дальний конец Восточного бульвара в Сент-Антуанском предместье вступают нормандские стрелки, пропыленные, томимые жаждой после тяжелого дня верховой езды; но они не могут найти ни квартирмейстера, ни дороги в этом городе, объятом беспорядками; они не могут добраться до Безанваля или хотя бы выяснить, где он находится. В конце концов нормандцы вынуждены стать биваком на улице, в пыли и жажде, пока какой-то патриот не подносит им по чарке вина, сопровождая ее полезными советами.