10

В следующую субботу я был уже у матери. Она, прежде всего, бросилась накрывать на стол. Раз сын откуда-то пришел, значит, он голоден, и его необходимо накормить.

У матери тоже был небогатый стол, но я уплетал все, что она мне подавала, будто не видел пищи целую неделю. Разница была только в том, что вместо студенческой, пусть и голодной, но беззаботной жизни, я жил теперь в совершенно диких условиях.

Я ежедневно топал пешком двенадцать километров в сезон дождей, мечтал о резиновом плаще и резиновых сапогах, как о коммунизме, ложился голодным в кровать не раздеваясь и самое главное, не получал абсолютно никакого удовлетворения от встречи с учениками, которые ходили в школу как на каторгу. А зарплата была просто смехотворная. Уже тогда я решил, что если у меня когда-то будут дети, никто из них не станет учителем.

- Как ты похудел, сынок, что с тобой, не болен ли ты? - спросила мать, глядя на меня широко открытыми глазами, в которых блестели теплые, едва заметные слезинки.

- Ухаживать за мной некому, - ответил я, чтобы свести все к шутке.

- Но ты же получаешь большие деньги, плати, и тебе будут готовить пищу и стирать одежду. Как же так? Я лелеяла мечту, что ты мне поможешь, но я готова отказаться от твоей помощи, лишь бы тебе было хорошо.

- Мама, больших денег нет, я даже тебе не могу прислать хоть десятку и мне очень стыдно, мама. Ты уж меня прости. Я последний лайдак, алкаш и бабник. Как только получу получку, уже через день денег нет. Зарплата пока скудная, коту под хвост, а вот, как только построят коммунизм, у нас будет всего навалом.

Я врал бесстыдно и нагло, чтоб как-то оправдаться перед самим дорогим мне человеком − перед матерью, которая тоже влачит жалкое существование. У нее убили мужа, отобрали землю, не давали пенсию, оставив, правда, крохотный клочок земельки, на которой росли мелкие картофельные клубни. И больше ничего. А рай, который обещали всем, ее не касался, она не знала, во имя чего бедствует: у нее не было даже радио в доме.

- Ну вот, стоило ли тебе учиться так долго? Мог и в колхоз пойти. Вон Мишко-придурок сторожем в колхозе устроился, знаешь, как он живет? любой позавидует. Сливы и груши, которые я когда-то сажала у дома, он теперь охраняет, и не дай Бог выйти с корзиной в сад без его разрешения. Неграмотный, а, поди, ж ты, начальником стал, да еще каким: нами командует, да над такими, как ты, насмехается.

- Теперь уже поздно об этом думать, - сказал я. - Поезд ушел.

- Здесь, в этой округе все говорили, что ты прокурором будешь, большим человеком станешь, и вот на тебе - нищий учитель из тебя вышел. Бросай эту работу и иди в колхоз конюхом, или сторожем. Нам земельки прибавят, на натуральном хозяйстве можно прожить гораздо лучше, чем на твою нищенскую зарплату.

- Я подумаю об этом, - солгал я матери, зная, что она все мне простит.

Я продолжал сидеть за столом, как вдруг капля дождя упала мне за воротник. Я поднял голову и увидел, что штукатурка промокла на потолке, и оттуда сочатся капли дождя.

- У нас, что, крыша течет? - спросил я.

- Давно протекает, уже в нескольких местах. У меня вся надежда на тебя. И холодно мне одной в этой большой комнате с земляным полом, надо бы перегородить, отделить для меня клетушку. Окоченею я тут зимой. Когда мы с отцом, царствие ему небесное, строили этот дом, никто из нас не предполагал, что я тут останусь одна, и мне сойдет маленькая клетушка размером 3х4, чтоб от одной охапки дров было тепло, а то мы построили бы. А теперь...я мерзну, даже вода замерзает в ведре зимой. Сделай что-нибудь, помоги матери, больше ведь некому.

Меня словно ужалили, даже ложку отложил. У меня, в кармане, было, пять рублей на обратную дорогу до Тячева, порадовать мать было нечем, но я вскочил, как ужаленный, и отправился к соседу договориться, чтоб он в долг сделал матери перегородку.

Сосед был крайне удивлен, что я не могу рассчитаться с ним сразу, но лишних вопросов не задавал, и обещал все сделать немедленно.

 В понедельник начну, и ко вторнику вечером будет готово.

Когда я вернулся домой, мать уже собрала мне сумку с продуктами.

- Говорила я тебе, сынок, когда ты еще был подростком, не сиди ты в этих книгах, толку от них мало. Так оно и вышло. У матери всегда чутье, но вы, дети, не любите слушаться своих родителей, вам всегда кажется, что вы умнее, а на поверку выходит, что мы-то как раз и правы.

- Хорошо, дорогая мамочка, я буду усиленно думать, как поступать дальше. А теперь мне уже пора. Перегородку тебе сделают, а в следующий раз, когда я приеду, рассчитаюсь с ним за выполненную работу.

Мать обняла, прижалась к моей груди и как всегда всплакнула. Несмотря на то, что я был плохим сыном: никак не оправдывал родительских надежд ( отец умер еще перед моим поступлением в университет), я не мог видеть материнских слез. Какой-то комок подступал и душил мое горло, и я готов был расплакаться вместе с матерью и уронить свою беспомощную голову на ее грудь, и воскликнуть при этом: мама, прости своего блудного сына! Но я всякий раз сдерживал наплыв меланхолических чувств, не позволял им выплеснуться наружу, - я же все-таки мужчина, сильный человек, хотя и понимал свою вину перед ней. Она так на меня надеялась, так на меня рассчитывала, а помощи от меня никогда не видела: ни в годы, когда я сам был катастрофически нищим, ни в годы, когда у меня была какая-то возможность помочь ей в чем-то.

Я вернулся в Бедевлю в воскресение вечером. Миша тоже приехал с сумкой набитой продуктами. Мы устроили королевский ужин, состоявший из жареной картошки на сале, а Миша сходил в магазин, купил бутылку красного вина. Мы даже обнимались и пели грустные песни, сидя за столом, на котором была не только бутылка водки, но и хлеб, черствый и немного сыроватый, большая неочищенная луковица и маленький кусок копченого сала годичной давности.

Мы влили в себя по сто грамм горячительного, смели со стола всю закуску до последней дольки чеснока и лука, а потом наливали снова и произносили тосты сначала за мой открытый урок, потом за нашу дружбу, потом за нашу сытую жизнь и, наконец - за коммунизм.

Мне было так хорошо, и тепло на душе, что я набрался храбрости и сказал:

- Михаил Петрович, дорогой! сходи-ка еще за бутылкой. Одной бутылкой меньше, одной больше, - все равно беднее, чем мы есть, не станем.

- И пойду. Ты что думаешь, мне жалко трояка? Да я усилю производительность труда и получу премию, я компенсирую эти три рубля, вот увидишь. Мать их яти!

Миша стал шарить по карманам, нашел последнюю трешку, и попытался надеть шляпу. Но шляпа, каким - то образом, выпала у него из рук.

- Ах ты, гадина! Ты на пол просишься? Ну и сиди там, я и без тебя обойдусь. Ты бы сама прыгнула на мою умную голову, - сказал Миша и притоптал шляпу ногой.

- Миша, лапочка, надень пальто, простынешь, как пить дать простынешь.

- А, трезвому, то бишь, пьяному - море по колено. Ничего со мной не будет.

Миша открыл дверь, но зацепил ногой за высокий порог и грохнулся в прихожей.

- Миша, что с тобой? - завопил я и кинулся на помощь, но тоже, почему-то, свалился на него. Так мы и заснули.

Я зашевелился только на рассвете и срочно выбежал на улицу. Мне здорово повезло, потому что, когда проснулся Миша - у него были мокрые штаны, и он страшно меня ругал, почему я, такой- сякой, не разбудил его, чтобы он мог вовремя выйти на двор освежиться.

Я дико извинялся перед ним. Мне особенно было жалко его, когда мы шли шесть километров пешком при колючем ветре, а у него были мокрые штаны. Он старался широко расставлять ноги, хотя и шли мы ускоренным шагом, чтобы согреться, зная, что до школы еще так далеко, как от Парижа до Пекина. Наконец, показалась крыша хибарки, где размещалась школа, и Миша с радостью воскликнул: