Я рвался к матери, в ее халупу, чтобы забыться, зарыться, как крот в нору, когда ему грозит опасность. Я знал, что мать встретит с радостью  слепого, хромого, больного, отвергнутого всеми на свете. Так оно и получилось.

- Ну, сынок, - сказала мать, на лице которой сияла улыбка счастья и удовлетворения, - ты теперь будешь великим человеком. Я не думала, что дождусь этого момента. Пять лет, ты отдал учебе, и получил самое высокое образование, выше уже, наверняка, и нет. Теперь мы уж сможем, дом перестроить, крышу заменить, а то она протекает с прошлого года, да и самому приодеться надо, и мне какую тряпку подаришь, я уж пообносилась, дальше некуда. Я совсем босая, так и хожу, все лето и всю осень босиком, благо, господь тепло посылает. Хлев на корову надо сделать. Уж прошло десять лет, как эти нехристи замучили отца; с тех пор никакого, даже мелкого ремонта в доме не было. Стены дышат на ладан, кроты дыры понаделали, зимой холодрыга страшная. Дрова надо на зиму заготовить, сено купить. Куда ни повернись - везде нужны деньги. За эти десять лет я так пообносилась, стыдно на людях показаться. Я вся состою из кожи, да костей. Жила только надеждой, что у меня есть сын, он вернется ко мне, и будет помогать. Теперь ты здесь, слава Богу.

У меня мороз по коже пробегал от материнских слов, поскольку я знал, что ничем не смогу помочь ей: моей зарплаты едва самому хватит на кормежку, не говоря уже о том, чтобы приодеться. Но, тем не менее, я кивал головой в знак согласия. Нельзя было мать так разочаровывать. В это время тощая мышь пробежала по земляному полу и скрылась в углу под деревянной кроватью, где у нее была глубокая нора. Я схватил хворостину у печки и концом начал протыкать норку.

- Таких норок много, я уже не обращаю внимания, - сказала мать. - Зимой только оттуда холодом тянет. Всю ночь топить приходится, чтоб не окоченеть.

Я вышел во двор, чтобы более внимательно осмотреть все постройки и пришел в ужас. Дом был сооружен лет тридцать назад из деревянного теса, сложен в углы, стоял на призрачном фундаменте, из отдельных крупных камней, уложенных просто на землю и засыпанных глиной вместо цемента. Тес плохо прилегал друг к другу, и поэтому щели были замазаны глиной. Крыша пришла в негодность. Хлев и помещение для свиней требовали срочной замены. Комната, где жила мать, была слишком просторна для одного человека, необходимо было соорудить перегородку. Вокруг дома бегала одна рыжая курица, мычала корова, основная кормилица, да периодически тявкала цепная собака. Больше у матери ничего не было. И то она считалась богатой на фоне других, окружающих ее соседей, у которых даже кошки не водилось около дома. Такое богатство, позволяющее не умереть голодной смертью, было у матери благодаря тому, что я дружил с крупным советским помещиком, владельцем огромных земель, размером в десять тысяч гектаров. Он-то, главный виновник гибели моего отца, давал матери сено на корову и дрова на зиму совершенно бесплатно. Это ему ничего не стоило. Он, таким образом, избавлялся от лишних жалоб в партийные органы. Эти жалобы хоть и приходили к нему и у него и оставались, но все же это не способствовало увеличению его авторитета. Кроме того, он побаивался меня, не хотел, чтоб знало высокое начальство о его помещичьих замашках, издевательстве над крестьянами, рукоприкладстве, поскольку все же официальная пропаганда трубила на весь мир о том, как вольготно живется любому крестьянину в советской стране. Надо сказать, что эта пропаганда была не безуспешной. Значительная часть человечества прислушивалась и задумывалась, а не ввести ли и у себя эту счастливую жизнь. Парадокс заключался в том, что якобы свободные, утопающие в роскоши крестьяне, были самыми настоящими рабами и жили в страшной нищете, - я говорю это как очевидец, живший в это непростое время, а не потому, что я симпатизирую капиталистам. Я им совсем не симпатизирую.

И еще один парадокс. Коммунисты всем прожужжали уши о построении светлого будущего уже к восьмидесятому году, но такой коммунизм построили именно капиталисты, а коммуняки так и не вывели народ из нищеты. Что ж! Благодарите своего благодетеля, мастера расстрельных дел Ленина, которому вы всегда лизали пятки и верили, что он мудро чихал! Ройтесь в его талмудах, пустых и бездарных, туманных и далеких от реальной жизни, и вы снова заболеете бредовой идеей реванша поработить весь мир. Только от чего вы теперь будете освобождать народы, от коммунизма? Он уже построен, но только не вами. Эти мысли никогда не давали мне покоя, они тревожили меня и в то время, когда я бродил вокруг дома и мучительно думал, как помочь матери подготовиться к зиме, ведь она все годы ждала меня, надеялась на мою помощь.

- Я пойду к Халусуке, он поможет, - сказал я матери.

- Не ходи, сынок, по мелочам, пусть он лучше даст сена на корову и дров на зиму, без этого я не смогу обойтись, а дом еще и так простоит. Мы, с домом, что-нибудь, сделаем и сами. Юрий Алексеевич прижимистый мужик, он каждую копейку считает. Все государству отдает, а народ в нищете держит. Ордена зарабатывает. Толку от этих орденов кот наплакал.

В распоряжение Юрия Алексеевича были поля, леса и пахотные земли. Коммунисты заморочили голову людям, что земля общая, что она принадлежит каждому. На самом же деле, в тот период, она принадлежала одному человеку - Халусуке, председателю колхоза, а он в свою очередь добросовестно выжимал соки из этой земли и полностью отдавал их государству, оставляя крестьян в невиданной дотоле нищете. Молодые люди, вступающие в брак, не могли получить у него кусочек земли под строительство дома, так он берег общенародное добро - землю. Если быть объективным, то трудно сказать, что он швырял добром налево и направо. У него был лишь один "Уазик", подаренный ему еще военными, прозванный в народе "Козликом", один шофер, добротный дом и конечно, любые продукты, но, по сравнению с простым колхозником, который перебивался на кукурузной каше и ходил в рваной одежке, Халусука жил в роскоши.

- Он принимает сто грамм перед приемом пищи, - с завистью говорили о нем его подчиненные.

Юрий Алексеевич был так скуп и жаден, что нередко пользовался лошадью, велосипедом, а то и ходил пешком, чтоб только не расходовать бензин, сгорающий в моторе его единственной машины. Мне часто приходилось топать пешком, почти семь километров от его конторы домой, когда я бывал у него в гостях, хотя шофер подходил ко мне всякий раз и говорил:

- Подойди ты к нему, попроси, чтоб разрешил подбросить, и я отвезу тебя, что ты будешь пешком топать, я всего два литра бензина израсходую, колхоз не обеднеет от этого.

Но я просить не ходил, все ждал, что сам догадается.

Халусука любил кофе, это был для него самый лучший подарок. Принимая баночку или две, подсчитывал примерную стоимость и на эту, предполагаемую сумму, отдавал мне овечий сыр, хотя от этого овечьего сыра у него на складе - полки ломились.

В одно из воскресений он прислал за мной шофера с машиной. Моему удивлению не было конца. Что могло случиться, не пожар ли там? Шофер пожимал плечами и торопил. Дело срочное. Я принарядился, как мог, и мы поехали.

- Я тут вспомнил о Димке Намяк, - сказал Юрий Алексеевич. - Он теперь большой человек. Ты его хорошо знаешь, вы вместе учились когда-то в школе.

- Я знаю его, помню, конечно, он с трудом тянул на тройки. Теперь у него среднее политическое образование, - сказал я.

- Да, он окончил партийную школу среднего звена после семи классов.

- И кто же он теперь?

- Директор вин завода. Большой человек. Меня перещеголял, представляешь? Давай, навестим его.

- А в чем он перещеголял вас?

- У него три машины: два "Жигуля" и "Волга".

- Ого!

Спустя два часа, мы подъехали к роскошному особняку, во дворе которого стояла самая престижная по тем временам машина "Волга" черного цвета, как у секретаря обкома, и два автомобиля марки "Жигули".

На наш звонок вышла служанка, сказала, что Дмитрий Дмитриевич сейчас занят, и принять нас не может.