– Это моя, – сказал Дурутти. – Мне пришлось взять более быстроходную, чтобы скорее поспевать на все участки фронта.

– Вот и правильно, – сказал я. – Командир должен иметь хорошую машину, если можно ее иметь. Было бы смешно, если бы рядовые бойцы катались на этой «Испано», а вы в это время ходили бы пешком или тащились бы в разбитом «Фордике». Я видел ваши приказы, они расклеены по Бухаралосу. Они начинаются словами «Дурутти приказал…»

– Кто-нибудь да должен же приказывать, – усмехнулся Дурутти. – Это проявление инициативы. Это использование авторитета, который у меня есть в массах. Конечно, коммунистам это не могло понравиться… – Он покосился на Труэву, который все время держался в стороне.

– Коммунисты тогда не отрицали ценности отдельной личности и личного авторитета. Личный авторитет не мешает массовому движению, он часто сплачивает и укрепляет массы. Вы командир, не притворяйтесь же рядовым бойцом – это ничего не дает и не усиливает боеспособности колонны.

– Своей смертью, – сказал Дурутти, – своей смертью мы покажем России и всему миру, что значит анархизм в действии, что значат анархисты Иберии.

– Смертью ничего не докажешь, – сказал я, – надо доказать победой. Советский народ горячо желает победы испанскому народу, он желает победы анархистским рабочим и их руководителям так же горячо, как коммунистам, социалистам и всем прочим борцам с фашизмом.

Он повернулся к окружавшей нас толпе и, перейдя с французского на испанский язык, воскликнул:

– Этот товарищ приехал, чтобы передать нам, бойцам НКТ-ФАИ, пламенный привет от российского пролетариата и пожелание победы над капиталистами. Да здравствует НКТ-ФАИ! Да здравствует свободный коммунизм!

– Вива! – воскликнула толпа. Лица стали веселее и гораздо дружелюбнее.

– Каковы же дела? – спросил я.

Он вынул карту и показал расположение отрядов.

– Нас держит железнодорожная станция Пина. Поселок Пина в наших руках, а станцию держат они. Завтра-послезавтра мы перейдем Эбро, двинемся к станции, очистим ее, – тогда правый фланг у нас будет свободен, мы займем Кипто, Фуэнтес де Эбро и подойдем к стенам Сарагосы, Бельчите сдастся само – оно окажется окруженным у нас в тылу. А они, – он кивнул на Труэву, – они все еще возятся с Уэской?

– Мы готовы подождать с Уэской, поддержать ваш удар с правого фланга, – скромно сказал Труэва. – Конечно, если ваш удар серьезный.

Дурутти молчал. Потом нехотя откликнулся:

– Если у вас есть желание – помогайте, нет желания – не помогайте. Сарагосская операция – моя, и в военном, и в политическом, и в военно-политическом отношении. Я за нее отвечаю. Дав нам тысячу человек, думаете ли вы, что мы станем делить с вами Сарагосу? В Сарагосе будет или свободный коммунизм, или фашизм. Берите себе всю Испанию – оставьте меня с Сарагосой в покое!

Потом он смягчился и стал беседовать без колкостей. Он увидел, что к нему приехали без злых намерений, но на резкости будут отвечать не менее резко. (Здесь, несмотря на всеобщее равенство, с ним никто не смеет спорить.) Он много и жадно расспрашивал о международном положении, о возможностях помощи Испании по военным, по тактическим вопросам, расспрашивал, как велась политработа в гражданской войне. Он сказал, что колонна хорошо вооружена и имеет много боеприпасов, но очень трудно с управлением. «Текнико» имеют только совещательные функции. Все решает он сам. По его словам, он произносит в день около двадцати речей, – это изнуряет его. Строевых занятий ведется очень мало, бойцы не любят их, а ведь они неопытны, дрались только на улицах Барселоны. Довольно сильное дезертирство. Сейчас в колонне осталось тысяча двести человек.

Он вдруг спросил, обедали ли мы, предложил дождаться, пока привезут котел. Мы отказались, не желая отнимать порции бойцов. Тогда он дал Марине записку.

Прощаясь, я искренне сказал:

– До свидания, Дурутти. Я приеду к вам в Сарагосу. Если вас не убьют здесь, если вас не убьют в драке с коммунистами на улицах Барселоны, вы, может быть, лет через шесть станете большевиком.

Он усмехнулся и тотчас же повернулся широкой спиной, заговорив с кем-то, случайно стоявшим.

В Бухаралосе в амбаре нам по записке выдали роскошный паек – коробку сардин, три большие головки сладкого валенсийского лука, помидоров, хлеба, копченого мяса и живую курицу. В первом же крестьянском доме устроились на обед. Курицу подарили хозяйке, она же сделала нам салат и принесла воды. «Да здесь горькая, в нее подсыпают чуть-чуть сахару». Хозяйкина дочь разгуливает в анархистском колпаке, отец, батрак, ушел воевать.

Мы простились с Труавой и остаток дня ехали. Ночью – опять кипящая, бессонная, в огнях, Барселона. Ловили фашистский автомобиль. Он уже третью ночь носится (или их несколько?) по городу, обстреливает и убивает прохожих, вчера обстрелял булочников, шедших с работы.

Сегодня пропащий день, – первый пропащий со дня отлета из Москвы, но, наверно, не последний. В восемь утра послал Марину на телеграф – узнать, проходила ли ночью моя большая телеграмма из Лериды. Через полчаса она звонит: телеграмма дошла до Барселоны и дальше не идет, есть какой-то новый декрет правительства о цензуре заграничных телеграмм. Поехал на телеграф – огромное здание; начались хождение и митингование по всем коридорам, разговоры по-каталонски, по-испански, по-французски, по-английски, – эти кошмарные нескончаемые разговоры с испанскими чиновниками – пытка, равной которой нет ни в какой другой стране. Каждый новый вступающий в беседу необычайно любезен, активен и прост; объясняет, что вопрос пустяковый, уладить его можно мигом, он уладит сам. Начинается обмен благодарностями, похлопывание по плечу. Затем он вас куда-то ведет, входит в чей-то кабинет, выходит слегка потускневший и в сопровождении следующего. Они яростно галдят, спорят, потом вдруг сговариваются и любезно предлагают прийти завтра. Вы настаиваете, они раздумывают и ведут к третьему. Третий опять бурно любезен, – опять хлопанье по плечу, и опять все сначала. В общем, все зависит от начальника телеграфа. Но старый начальник третьего дня уже сменен, а новый еще не приступил к работе и, говорят, очень строгий.

Отправился искать протекцию. Сначала к Коморере, затем к Эспанье, члену правительства по внутренним делам. Во дворе и в доме куча народу, жандармы, полиция, но Эспаньи нет, уехал завтракать.

Поехал к Касановасу. Он здесь, во дворце, но у него заседание. Я согласен ждать до конца заседания. Секретарь очень любезен, ему, кстати, нечего делать. Он показывает дворец, потом картины, потом гобелены, потом библиотеку Заседание идет. Слышен рев тигров и львов из зоологического сада. Идут часы. Хочется рычать вместе со львами.

Наконец правительство выходит. Касановас жмет руку, показывает на Эспанью: «Он вам все устроит». Исчезает Эспанья «Да, да, не беспокойтесь, все будет улажено. Знакомьтесь, это наш комиссар прессы, он все сделает». Исчез. Комиссар прессы: «Подождите меня здесь, я через минуту вернусь». Исчез. Все исчезли. Десять, двадцать минут. Никого. Слуги убирают… Комиссар прессы все-таки вернулся «Приезжайте через два часа в управление внутренних дел – правительство к этому времени договорится с телеграфом». Оставил визитную карточку. Его зовут Хоаким Вила-и-Виса. Исчез.

Ровно через два часа, как из пушки, приехал в управление внутренних дел. Где комиссар прессы, сеньор Хоаким Вила-и-Биса? Его нет. Когда будет? Неизвестно! Но все-таки?! Он работал всю ночь и, вероятно, будет спать до трех. Но ведь я уже его видел! Все равно, сейчас, наверно, отсыпается. Где он живет? Вот адрес. Еду по адресу. Хоаким раздет, бреется, бодро настроен. Дал мне еще раз карточку с рекомендацией к начальнику аппаратного отделения на главном телеграфе. «Он вам протолкнет. И знаете, почему? Он коммунист. Для «Правды» он сделает все».

Снова на телеграф. Начальник аппаратной готов протолкнуть, тем более что корреспонденция была сдана в Лериде и накануне запрета. Но нужна виза начальника телеграфа. А начальник новый, он еще не принял дел, очень осторожен, с ним ничего не выйдет. Разве что прямое распоряжение из Мадрида.