-- О-о-о! Мужики, здорово! -- раздался со стороны конторы тягучий и хмельной голос. По аллее, ведущей прямо к нашему столу, шёл Володька Желудько, ещё один из обитателей нашего общежития. По его протяжному "о-о-о" и неуверенной шаркающей походке было ясно, что товарищ наш возвращался, как говорится, "на кочерге". Он неуклюже плюхнулся на скамейку рядом со мной.

-- Мужики! Наливай! У меня сегодня праздник! -- радостно сообщил он и, восторженно восклицая: "Этц-этц-этц", в танцевальных движениях задвигал плечами и заёрзал задом.

Мы налили и поинтересовались, в чём дело?

-- Ой, мужики! Щас рассска-ажу, -- слегка заикаясь, произнёс он и залил в себя горячительное.

-- Угораздило нас с Толяном пойти этой ночью на птицефабрику, - начал он, переведя дух. -- Идём уже обратно. Идём по дороге. И надо же! Догоняет нас ментовский УАЗик. Останавливаются, проверяют. А у нас!.. Курей целый мешок. Понятное дело, взяли. Ещё, как на зло, это менты из комендатуры оказались. Толян-то на химии. Привезли нас к себе. Взял каждый ментяра по курице, да, как давай нас ими охаживать. Пера! До потолка! Вы не представляете! -- залился он смехом. -- Как снег зимой идёт, так там пух по всей комендатуре летал. Но больно. У меня всё тело в синяках.

Он попытался вытянуть из брюк рубашку, желая, по всей видимости, продемонстрировать нам полученные побои, но запутался и бросил.

-- Короче, отпустили нас. Курей себе оставили, а нас отпустили, -- блаженно улыбаясь, завершил он.

Мы налили ему ещё полстакана, после чего он закачался -- взад-перёд, словно китайский болванчик, затем, не в силах сидеть ровно, опустил свою хмельную голову на стол и затих.

Наши посиделки продолжались своим чередом. Я пил вино, подпевал нашей дружной компании, хлопал комаров и ощущал, как затихшие было сегодняшние впечатления снова начинают шевелиться и распирать меня изнутри. Я прислушивался к ним, и всё, происходящее вокруг, казалось незначительным и мимолетным. Как же! Ведь сегодня со мной произошло, можно сказать, необыкновенное чудо. Необыкновенное происшествие, которое затеплило в моей душе огонёк большого чувства.

Вы знаете, есть восторг предвкушения, чувство невероятных эмоций, большого адреналина, когда хочется биться на поединках, плыть через моря за аленьким цветочком, идти вперёд, побеждать всех и вся, и всё это только лишь для того, чтобы добиться благосклонности своей принцессы. А есть восторг тихий. Я бы сказал, спокойный, безмятежный, не заметный что ли. Восторг осознания. Когда совершать подвигов уже не надо, когда твоя избранница подарила тебе свою благосклонность, и это пока ещё только ваша тайна. И ты, отмеченный этой тайной, сидишь, словно индийский гуру, преисполненный великой мудрости, и снисходительно взираешь на бестолковую суету вокруг тебя всех тех, кто не постиг этих вершин.

Вот таким гуру и сидел я... Или все же нет... В отличие от индийского мудреца мне недоставало силы воли удержать всё в себе. Меня так и подмывало поделиться случившимся со своими друзьями. И вот, когда мы со всех сторон обсудили историю Желудько, а Андрюха отложил в сторонку гитару, я не выдержал и всё рассказал.

Меня слушали с интересом. Андрюха то и дело восклицал:

-- Ну, ты даёшь!.. Молча?! И ты пошёл?.. Стройненькая!.. Ну, ты даёшь!

Было видно, что мой рассказ потряс его до глубины души. Когда же я закончил, он в очередной раз переспросил:

-- Ты так и не знаешь, кто она?

В ответ я предположил, что возможно это была девушка Надя, секретарь или ассистент на кафедре.

-- Ну, ты отчаянная голова! -- воскликнул он.

-- Тьпррррррру-у-у", -- подал из-под мышки голос Желудько. Затем он распрямился, тяжко вздохнул и многозначительно сказал: -- Во как оголодала баба!

Почмокав немного губами, словно пробуя на вкус произнесённые слова, он снова уронил свою голову на стол. В разговоре возникла пауза. Потом, словно осмыслив сказанное, и с ним соглашаясь, Андрюха многозначительно протянул:

-- Ну-у-у...

И это "ну-у-у" перевернуло всё в моей душе. Забаламутило, замутило, оставило неприятный осадок. Пропало светлое настроение. Исчезла та радость, которую я лелеял целый день.

Вида, конечно, я не подал, но я был не доволен и сердит. Я сердился на Желудько, что так, некстати, очнулся из своего хмельного забытья. Я-то думал, что он спит и ничего не слышит. Сердился на Андрюху за его "ну-у", за то, что не понял моего настроения. А главное, я сожалел, что вообще рассказал эту историю, что теперь её каждый может толковать так, как захочет, расписывать своими красками, не теми, в которых чувствовал её я. Но увы, слова были сказаны, вечер безнадежно испорчен.

Некоторое время я ещё посидел для приличия, а затем ушёл в комнату. С улицы раздались громкие восклицания и девичий смех. К оставленной мною компании присоединились новые участники. Вечер продолжался, но уже без меня. Было, конечно, обидно. Как ни как, а причиной сегодняшних посиделок был я, моя удачная сдача экзамена, завершение летней сессии. Но, как обычно это бывает, веселье продолжалось, и никто уже не вспоминал о поводе, собравшего всех.

Я лежал на кровати. Лежал и думал о словах Желудько. Не уж-то так оно и есть? Конечно, если отбросить в сторону все мои романтические фантазии, то трудно было найти другое рациональное объяснение произошедшему. И пьяный Желудько казался убедительным и неопровержимым. Ну, допустим, понравился я Наденьке, но это же не повод, чтобы вот так сразу отдаться мне в подъезде. А почему бы и нет? Если понравился. Но вот эта дурацкая молчанка. Выходило, что она не хотела быть узнанной. Почему? Неужели продолжение даже не предполагалось?! Или, может, это простое любопытство? Что-то сродни того интереса, который она выказала к брайлевскому письму. Ну, уж это совсем абсурдно. Тогда, что получается, прав Желудько. А быть может, это была все-таки другая девица? У неё болело горло, и она не могла разговаривать. Ну да, ну да! У неё болело горло, она не могла спросить, как меня зовут, обменяться адресами, договориться о новой встрече, а поэтому просто отдалась и всё. Опять Желудько со своей правдой жизни! А быть может, таким образом, меня пожалела какая-нибудь впечатлительная гражданка, подала, так сказать, своеобразную милостыню. Пусть, мол, слепой порадуется. Нет, нет! бред какой-то! Не может такого быть. А значит опять Желудько...

Чем больше я думал об этом, тем сильнее ощущал душевное бессилие. Я будто снова тонул и искал спасительное направление. И я чувствовал, что если его не найду, то во мне что-то сломается. Сломается окончательно. Навсегда! Я ворочался с боку на бок и думал, думал, думал. Не смотря на всё правдоподобие посконного расклада Желудько, я не мог с ним согласиться. Уж никак не подходило определение голодной бабы к моей Наденьке. Оно казалось неуместным и даже оскорбительным. Нет, не голодная, скорее, страстная. А только страстные натуры способны на головокружительные поступки. И в этих поступках больше высокого, чем низкого. В этой головокружительности чувствуется настоящая высота. Такие натуры безграничны в своей страсти. Они отдают ей себя полностью, не задумываясь о том, что подумают или скажут окружающие. Если любят, так любят! Без каких-либо предвзятостей и условностей. Ну а если ненавидят, Так... Вот такой и была моя Наденька. Во всяком случае, я так её почувствовал.

Размышляя таким образом, я постепенно успокоился, снова затеплил в душе было погасший огонёк, и незаметно погрузился в дрёму. Мои мысли стали неуправляемыми, образ Наденьки ожил и стал самостоятельным. Сон делал её реальной. Я снова чувствовал её одуряющий запах, осязал горячее тело под легкой тканью, слышал её звонкий, немного детский голос. Она говорила и говорила. Говорила что-то доброе, ласковое, а самое главное, правильное. Мне было ясно всё. Но когда я пытался повторить, осознать, запомнить её нехитрые слова. Смысл сказанного ускользал от меня.

Пришли с улицы Андрюха с Шуриком. Но я не отозвался на их тихий зов. Притворился спящим. Не хотелось прогонять столь приятное наваждение. Так незаметно я и заснул.