-- Извините, пожалуйста! Можно Вас на минутку! -- выдвинулся я на перехват хлопающих по чьим--то пяткам, шлёпанцев. Хлопанье прекратилось, но в ответ тишина.

-- Можно Вас на минутку, -- повторил нерешительно я, не будучи уверенным, что меня слушают. Меня слушали!

-- Что вы хотите? -- настороженно отозвалась на мои призывы немолодая женщина.

Я рассказал ей о пропаже.

-- А Вы с кем сюда приехали? -- разволновалась она, и заохала, запричитала, узнав, что купаюсь я здесь один.

Она, как квочка, потерявшая цыплёнка, заметалась вдоль забора, тормоша всех отдыхающих, расположившихся поблизости. Группа поиска стремительно увеличивалась, но толку от этого было мало. Я лишь скорбно раз за разом повторял, что родители мои живут на Камчатке, что купаться езжу один и лишь потом, что брюки серые с ремнём, рубашка в полосочку, а пакет с котятами. Вещей не было, и всё чаще звучали голоса, что с таким пакетом они видели, то мужчину в майке, то дедушку с палкой, то какого--то мальчика с удочкой. Я стоял обуреваемый наихудшими предчувствиями. Нет, конечно, я предполагал, что когда--нибудь это да и случиться. Даже рисовал в воображении всевозможные ситуации. И как ловко я из них выхожу. А вот когда случилось, оказался к этому не готов. Самое паршивое было то, что остался я без трости, без своего средства передвижения. Без одежды ещё можно было представить свой путь до общаги. Не эстетично, конечно, смотрится крепыш в семейных трусах, но всё же! а вот без трости! Даже представлять такое не хотелось. Как у нас говорили, это был полный экстрим.

Ещё я жалел свою зачётку с первым своим отлично. Хотя, в её пропаже не было ничего страшного. Зачётку можно было восстановить. Не без проблем, конечно, но можно. А вот настроение моё, казалось, испортилось безвозвратно. Тончайшая нить мироздания, звучащая в моей душе, лопнула, и божественная мелодия, уносящая меня под облака, смолкла, и я сверзился с неба на землю, и стоял пристыженный своим полунагим видом, смущённый своей беспомощностью.

Наконец--то собравшись возле меня, все пришли к мнению, что вещей я своих больше не увижу и, что надо вызывать милицию.

-- Мне бы палку какую--нибудь, -- дёрнулся я к собравшимся. Почему--то показалось, что вот сейчас моя добровольная поисковая дружина разбредётся, и я опять останусь один на один со своими проблемами.

-- да, да! -- засуетилась моя благодетельница в шлепках. -- Как он поедет? У Вас нет какой--нибудь одежды? -- подступила она к Работникам лодочной станции.

-- откуда, -- недоумевали озадаченные члены Общества спасения на водах.

-- У вас должна быть какая--нибудь одежда, -- донимала их неугомонная женщина. -- На вот, одень, -- сунула она мне под ноги какие--то шлепки.

Сначала я подумал, что расчувствовавшаяся женщина отдала мне свои и хотел решительно отказаться, но, услышав знакомое шлёп--шлёп--шлёп, -- женщина отошла в сторону -- сунул ноги в пожалованную мне обувь. Шлёпанцы оказались маловаты. Пятки свисали с задников. Но всё равно -- хоть какая--то да обувь. Пришёл ОСВОДовец, принёс какой--то халат с заскорузлыми пятнами, в нем они, оказывается, красили забор, и толстенный дрын.

-- На, держи! -- с чувством выполненного долга произнёс он, вручая свои подношения. Внутренне содрогаясь, я стал отказываться от таких "даров".

-- Накинь, накинь! -- снова вступила в дело моя благодетельница, набрасывая мне на плечи халат. -- А то совсем сгоришь. Вон, ты какой уже весь красный.

И она была права. Кожу на плечах и спине неприятно тянуло. Казалось, ещё немного и она начнёт сворачиваться. Пришлось согласиться. Халат я себе оставил, а вот от дрына решительно отказался.

-- С такой дубиной только в засаде сидеть, -- объяснял я, на недоумевающие вопросы. -- Мне бы что--нибудь потоньше, да полегче.

Недалеко затрещали кусты. Кто--то из ретивых граждан, недолго думая, ломал мне ветку. Никто даже слова против не сказал. Так что, через минуту в руках у меня была лёгкая длинная палка. В принципе я уже мог самостоятельно передвигаться и можно было бы облегчённо вздохнуть, но вот внутри у меня всё трепетало от обиды. Я чувствовал, что где--то там, в глубине души, закипали и были готовы хлынуть наружу непрошенные слёзы. И хотя я понимал, что обижаться по большому счёту было не на кого, да и слезами горю не поможешь, но ничего с собой поделать не мог. Стоило мне себя представить в синем техническом халате, с волосатыми ногами, торчащими из--под запятнанного разноцветной краской подола, в малых шлёпанцах, с суковатой веткой в руках, и мне хотелось провалиться сквозь землю. Ещё я сходил с ума оттого, что постоянно представлял, что где--то рядом стоит она. Стоит и смотрит на мою беспомощность. И в эти минуты, казалось, мне уж точно не сдержаться. Я судорожно сглатывал подступающий к горлу ком и нервно крутил в пальцах импровизированную трость. Расчувствоваться на глазах у всех -- это было бы слишком. Ко мне подошла моя благодетельница, эта добрая женщина, и по--матерински поправила завернувшийся воротник на этом ужасном ОСВОДовском халате. Я непроизвольно дёрнул головой. Тогда мне такая забота показалась излишней, чрезмерной. Как же, я ведь уже взрослый самостоятельный мальчик. А тут такое!.. Однако этот жест напомнил мне подъезд, лёгкое прикосновение Наденькиной ладошки к моей щеке, и её еле слышное: "Ну, чего же ты?" И до меня, наконец, дошло, что, в общем--то, ничего страшного не случилось. С кем не бывает. Ну, а вид... Что вид? Нормальный вид нормального такого среднеазиата. Не хватало только тюбетейки и ослика, и был бы вылитый Хаджа Насреддин. И я улыбнулся. Тонкая струна мироздания снова зазвучала в моей душе. Тихо, робко, но всё--таки зазвучала. И я знал. Я чувствовал, что и Наденька моя тоже улыбается. Стоит где--то там и улыбается... Вот так мы стояли и улыбались, а между нами звенела натянутая струна. Звенела все сильнее, и сильнее. Всё вдруг стало ясно и понятно. Как тогда. "Я найду тебя! Обязательно найду!"

Приехала милиция. Меня провели в какую--то коморку, где я долго и обстоятельно отвечал прибывшему оперативнику на вопросы, набившие за последние полчаса большую оскомину. В завершение нашей беседы я с удивлением подписал целых три листа со своими пояснениями. А под конец пришла семья, которая нашла на перроне мой пакет с конспектами и зачёткой. Видимо похитителей не впечатлили мои брайлевские рукописи. А вот всё остальное уехало в неизвестном направлении.

-- Ну, собирайтесь, -- произнёс оперативник, складывая свои бумаги.

-- В отделение?! -- запаниковал я, с ужасом представляя, с какими трудностями буду выбираться из совершенно незнакомого места.

-- Зачем в отделение? -- вздохнул милиционер, хватая меня чуть ли не борцовским захватом под локоть. -- Довезём до места. В общежитие.

На радостях я так и уехал в халате, шлёпанцах и с суковатой веткой вместо трости.

В общежитии, узрев меня в столь экстравагантном одеянии, народ попадал со смеху. Нет, конечно, мне сочувствовали, но, глядя на мой "маскарадный наряд", мало кому удавалось удержаться от улыбки, а то и от откровенного хохотка. И я смеялся вместе со всеми. Тогда, в общежицких родных стенах всё уже казалось забавным и смешным. Когда же стало известно, что я наконец-то сдал экзамен, да ещё на отлично, с меня потребовали "банкет". Я был не против.

За спиртным сбегали быстро, и уже через каких-то полчаса наша дружная компания сидела на улице за столом, где днём обычно играли в домино, а вечером собиралась молодёжь, с вином и песнями. Мои соседи по комнате, верные мои друзья и товарищи, как водилось в таких случаях, извлекли на свет свои музыкальные инструменты -- Андрей Ли принёс свою видавшую разные виды шестиструнную гитару, а Шурик Остапчук достал свой боевой баян -- и мы, не спеша под "Три семёрочки", пели "Я московский озорной гуляка...", "А ты опять сегодня не пришла...", "Пока не меркнет свет, пока горит свеча..." и прочее, прочее, прочее... О чём напевала нам виноградная лоза, о том, чего жаждали наши души,