Описать словами всю палитру эмоций и ощущений от приходов Леши мне сложно. Вроде надо радоваться тому, что Илья начинает подпускать к себе отца. Отвечает на вопросы, все меньше хмурится и даже что-то спрашивает. Идет потихоньку на контакт с детской доверчивостью, но я почему-то ревную. Вероятно, потому что глупая мысль о том, что если вдруг его папа пропадет, то одной меня станет слишком мало. Что я больше не сумею заполнить собой этот пробел. А еще мне становится страшно. От того, что ребенка может ждать потеря. Невосполнимая. Он ведь так раним и уязвим…
С другой стороны, я почти открыто счастлива, что сближение их идет малюсенькими шагами. Сын все еще тянется и ценит меня в разы больше. Отец для него что-то новое и неизведанное, куда он окунается словно в поиске новых ощущений. Однако. Мама есть мама. Первая и единственно сильная любовь на всю жизнь, что он и доказывает, периодически просто выбегая из комнаты, где они играют с Лешей, и крепко меня обнимает, влипая, словно клещ. Цепляется всеми конечностями, балуется и делится эмоциями, рассказывает мне, что ему больше всего понравилось. Делится полученными знаниями и иногда очень сильно меня удивляет, совсем по-взрослому размышляя. А я замираю в такие моменты и слушаю, впитываю, поддерживаю самого важного в моей жизни человечка.
С бывшим мужем мы на короткой ноге. Общаемся на уровне едва знакомых людей. Здороваемся, прощаемся. Порой, перекидываясь парочкой ничего незначащих фраз. И все почти идеально. Если не считать того, что по моему мнению его стало слишком много. Начиная от шлейфа дорогого парфюма, заканчивая то ли случайно, то ли намеренно забытыми вещами. Он так навязчиво маячит перед глазами, что местами тошно и хочется закупориться на тысячи замков и не пустить его больше. Выкинуть часы, которые остались на подлокотнике дивана. Туда же отправить запонку, которая, видимо, когда они играли, отвалилась, и он не заметил. А еще спустить в сток банку с дорогим кофе, что он притащил под предлогом, что после работы едет к нам и выпить чашечку перед полноценным ужином дома — личный ритуал.
Его появление начинает бередить старые раны. Будить все чаще воспоминания и не всегда неприятные. Я ловлю себя на том, что могу просто стоять у входа в комнату и наблюдать за тем, как они с сыном общаются. Пусть и всего пару раз за эти недели такое случалось, но… Меня бесит его улыбка, предназначенная не мне, теплый взгляд, которым он награждает Ильюшу. Мягкость, с которой относится к сыну.
И то ли это атмосфера стала такой… то ли отсутствие личной жизни напоминает с утроенной силой, что как бы пора уже. Пока не потянуло на сомнительные подвиги.
Сестра все еще не вернулась. А я прекрасно понимаю, что промежутки, когда ребенок находится в саду или на тренировке, совершенно не подходят для того, чтобы найти себе кого-то, ведь по вечерам я привязана к дому. А на выходных и вовсе не имею возможности выйти куда-либо. Просить Кирилла — гиблое дело, он с детьми ладить попросту не умеет. Максимум на что способен — это поиграть часок-другой, а после же выглядит, будто его пытали. Как минимум пытали. Сказать же Леше о том, что мне бы хотелось заняться уже, наконец, с кем-нибудь сексом для банальной разрядки, а он бы в это время посмотрел за нашим ребенком… Не поворачивается язык. Я даже представила на секундочку, как это прозвучит, и насколько жалко буду выглядеть. Что мгновенно отметаю этот вариант навсегда. И точка. Он не поймет. У него ведь все в достатке. А я как перекати-поле.
Это обидно. Даже немного больно. Сила одиночества, как бетонная плита, давит. И если раньше ощущалось немного меньше и не так ярко, то с его появлением в наших с Ильей жизнях проблема становится вопиющей и требующей незамедлительного разрешения. Я чувствую себя дерганной и нервной. Плохо сплю, все чаще курю и всерьез подумываю взять тайм-аут в работе. Хотя бы недельку спокойствия и отсутствия въевшегося, кажется, уже даже в стены намертво запаха ванили, корицы и прочего.
Сегодняшний день вроде начинается как обычно. Типично даже — я бы сказала. Илья отказывается идти на тренировку, сославшись на то, что не выспался и у него болит синяк на руке. Я-то прекрасно вижу, что дома, в куче новомодных игрушек, ему куда более интересно, чем учиться играть в волейбол. Но заставлять я не стану никогда, потому делаю ему поблажку и забираю пораньше из сада, отправляясь сразу же домой, где ребенка ждет свежий мясной пирог и наваристый кисель из лесных ягод.
Лешу я сегодня не жду, ибо обычно по пятницам тот освобождается раньше, и найти предлог улизнуть из дому сложнее, и проводит время с женой и дочкой. У него разделение обязанностей, семейная идиллия, а мне… мне пофигу. Вроде. Потому вы просто не представляете, в каком же я шоке, когда выхожу из ванной в одних стрингах, вытирая мокрые волосы на ходу, и врезаюсь в него всем телом.
Первая мысль: прикрыть руками грудь. Следующая за ней: что он здесь делает и почему я не слышала, как открывалась входная дверь? А третья… Господи, ну почему от него так одурманивающе пахнет?
А вот его, похоже, ничего не смущает. Стоит напротив, расстояние меньше вытянутой руки, смотрит невозмутимо, будто ситуация обыденная, с какой стороны не посмотри. И мне так жарко, я словно задыхаться начинаю, а ему так похер…
Спустя долгие несколько минут вздрагиваю и, намотав на себя полотенце, ретируюсь в комнату, быстро обойдя так и стоящего на месте Лешу.
— Зайка, а где мамина футболка с пандой? — не своим голосом спрашиваю сына. Хочется сделать вид, что все как бы в порядке. Ну, голая, подумаешь? Как будто он там что-то не видел…
Ребенок начинает рыться в моих вещах и со счастливой моськой тащит мне прошенное. Натягиваю ту, как спасательный круг. Нахожу спортивные шорты, привожу себя в относительный порядок, закрутив волосы в беспорядочный пучок, сбегаю на кухню. Предлог типичнее некуда — Ильюше нужен ужин. Наплевать, что со вчерашнего дня еды на четверых.
Внутри еще битый час все дрожит, а спокойный карий взгляд так и стоит перед глазами, будто шторка занавешивает и перебивает собой все. Мне дурно от понимания, что он за стеной. От звука его голоса и тихого смеха. Я даже подхожу к зеркалу время от времени, чтобы убедиться в том, что я все так же внешне спокойна, ибо спалиться перед ним — последнее, что мне бы хотелось.
И надо бы взращивать в себе неприязнь, равнодушие и пренебрежение, а не получается. Будь на его месте любой другой, я бы с легкостью игнорировала малейшие проснувшиеся эмоции. Но Леша… Слишком глубоко и сильно запал он мне в душу когда-то. Забрался туда, куда никому не удавалось. И пусть все закончилось плачевно, и я сама тогда приняла решение, от этого ни капельки не легче сейчас. Особенно стоять у окна и понимать, что вытравить изнутри, будто плесень от сырости термоядерными моющими средствами… я так и не смогла.
И от этого такая ядреная безнадега захлестывает. Пробуждает жалость к себе в сто крат сильнее, чем позволительно. Ведь что-что, а расклеиваться, когда на тебе ответственность за ребенка, нельзя. Запрещено. Табу.
И я упускаю момент, когда он уходит. В этот раз без прощаний. Просто. Молча. И то ли навеяло… то ли и правда грустно.
— Мам, смотри, — ребенок, как козленок, скачет вокруг меня, показывая красивый новый планшет. С умным видом жмет на иконки, рассказывает, как тут много интересного и игры увлекательные, а еще папа Леша подключил интернет, вставив крохотную мини сим-карту. А значит, у моего сына теперь есть собственный номер, и звонить мне нет нужды, чтобы договориться о встрече. Понимаю, что муж… бывший… абстрагируется от меня точно так же, как и я от него. Оттого немного горечи, всего капля на кончике языка. И осознанное — это к лучшему. А после беспокойная ночь, где сомкнуть глаза удается с трудом. Ведь едва они закрываются, образы вспыхивают, словно фейерверки прямо под веками. Яркие-яркие и красочные настолько, что чувство будто пропасти в шесть лет и не было вовсе. И я только сняла приталенное белое платье, распустила замысловатую прическу, а цветы в волосах оставили запах на пальцах.
