Так вот, ни хрена удивительного. Я не изменилась совершенно за прошедшие почти шесть лет. Разве что внутри, но мы сейчас обсуждаем вопрос внешности. Да и он такой же, как и был, будто прошло всего пару месяцев с момента нашего разрыва.

— Почему? — прищурившись, спрашивает, пытаясь в который раз выбить из меня хоть слово в ответ.

А я лишь пожимаю плечами. Что значит почему? Почему не сказала о сыне? А смысл? Мы закончили на весьма плохой ноте, и бежать к нему с известием о беременности было бы жалко и глупо. Выглядело бы как попытка все вернуть. Как попытка дать нам шанс. А у меня четко выстроились иные приоритеты с первой же минуты после известия. И Леше места там не оказалось. Совсем.

— Ты не имела права скрывать от меня сына. Не имела, черт тебя дери, права. — Слишком редко я видела его по-настоящему взбешенным. Слишком редко он показывал неподдельные, сильные эмоции. Слишком редко. И вот я убеждаюсь в том, что да, он может. Оказывается, способен быть не просто красивой статуей, изредка меняющей выражение лица.

Молчу. Все еще или вопреки всему, но молчу. Смотрю, как к столу подходит официантка и ставит на подносе пиццу. Как разливает, ошибочно решив, что мы все вместе, в три разных стакана прохладный виноградный сок. Расставляет три чистые тарелки с приборами. Вежливо улыбается и удаляется. А я на грани истерики.

Это не может быть правдой. Все происходящее сейчас — вероятно, дурной сон, в котором я застряла, уснув на кухне во время ожидания, когда будет готов миллионный за эти годы корж для торта. Или же я просто прикорнула в машине, пока Илья на тренировке по волейболу.

Такое не должно случиться со мной в реальной жизни. Кто бы там ни был сверху, он не допустит такого издевательства. Правда ведь? Я столько лет выстраивала вокруг себя стену покоя и одиночества. Столько гребаных лет наращивала крепкую прочную броню на разбитом сердце. Долго работала над собой, буквально лепила нового человека. С другими ценностями и целями. Новыми взглядами. Взращивала ответственность. Я смогла переродиться. А тут такое. Шутка. Это может быть просто долбаной шуткой. Это обязано быть просто долбаной шуткой. Только долбаной шуткой. Никак иначе. Я отказываюсь принимать происходящее за реальность. Невозможно. Абсурдно. Нереально.

— Лина, если ты не хочешь, чтобы я начал искать ответы у ребенка, самое время открыть рот.

Угроза. Отрезвляющая. Быстро нахожу глазами сына и понимаю, что время у нас на разговор — это три человека в очереди. Слишком мало, чтобы успеть попытаться замять ситуацию, слишком много наедине со своим призраком прошлого, который взглядом уже распилил меня как минимум напополам.

— Мне нечего тебе сказать, Леша, — выходит куда более нервно, чем хотелось бы. Испуг и шок скрыть не удается. Совершенно. А смотреть на него — худшая из пыток, которую я по максимуму избегаю.

Он уже было открывает рот, но звонящий телефон отвлекает. И я замечаю кольцо на его безымянном пальце. Слышу женский голос в трубке, пусть и не разбираю слов. Чувствую отголоски эмоций где-то на дне замерзшей души. Не люблю его. Не хочу. Не ревную. Но и безразличной до конца быть не могу. Много лет прошло. Слишком много. И все давно убито, похоронено и упущено, но…

Напротив меня усаживается вернувшийся Илья, успевший по пути от кассы закинуть в рот ложку с мороженым, обильно политым его любимым вишневым сиропом и шоколадкой крошкой. Отругать бы, но ситуация аховая. Не до мороженого, мягко говоря.

Ребенок счастлив, что его снова балуют, но переведя глаза на все еще беседующего Лешу, сводит беспокойно брови и отвлекает себя едой. Что он подумал? Что могло прийти ему в голову? Догадается ли пятилетний ребенок, что напротив сидит родной отец?

— Ма, хочешь? — протягивает ложечку с лакомством и не доносит до меня, уронив содержимое на пол.

— Сначала пицца, Ильюш, а потом сладкое, — не став зацикливаться на его промахе, с легкой улыбкой говорю, решив сделать вид, что нас только двое. Выразительно смотрю, показывая, что сейчас не самый лучший момент спорить со мной. И он подчиняется. Вгрызается в кусок и делает вид, что безраздельно занят именно этим процессом и ничем иначе. Весьма убедительно. И если бы я не знала своего ребенка очень хорошо, то не заметила бы легкой нервозности и явно не отпускающей неловкости.

В молчании проходят пять минут. Леша задумчиво крутит в руке мобильный, наблюдает за нами обоими. Хмурится. Как-то растерянно рассматривает сына, очень внимательно, сканирующе. Даже не скрывает своего интереса, скосив глаза на мои руки, вероятно, в поиске обручального кольца. Но не находит его, что никак не отражается на его лице. Сам-то молодец, жениться успел. Недолго горевал.

И какая-то давно забытая злость всплывает. Глубокая, вроде давно закопанная обида. А как оказалось, она с легкостью на поверхность взбирается. Стоило лишь ее первопричине явиться воочию. Вы меня, конечно, извините, но происходящее сейчас и в душе, и вокруг я могу характеризовать лишь одним абсолютно лишенным цензуры словом — пиздец. И по крупицам разбирать каждый оттенок бушующих эмоций — то еще дельце.

Кусок в горло не лезет, хотя желудок протестующе ноет. Но пицца в конечном счете съедена единолично ребенком. На радость ему. Обычно я не разрешаю столько в себя впихивать перед тренировкой. Мороженое после обильного обеда он ест уже менее охотно, размазывая по пиале. Лениво и без особого энтузиазма, попросту растягивая время.

— Хочешь домой? — делаю попытку заговорить с сыном. Выглядит он совсем не желающим отправляться в кружок. И насиловать его я никогда не стану. Увлечение должно приносить удовольствие, а не становиться работой.

— Нет, я обещал тренеру, — твердо говорит, садится ровнее и, отставив чашку, упирается в меня взглядом. Хороший и послушный мальчик. Мой самый-самый любимый, самый дорогой и драгоценный малыш. Вызывает своим поведением мягкую улыбку. Глаза малость пощипывает, как и у всех матерей, смотрящих с любовью на собственное чадо. А Леша все еще наблюдает за этим. Как-то болезненно даже. Или мне просто кажется, и я хочу увидеть то, чего нет.

— Тогда пойдем, — киваю и встаю со своего места. Ноги протестующе отзываются покалыванием в полуонемевших пальцах. Поясница простреливает до самых лопаток острой болью, и я поджимаю губы, на пару секунд прикрыв глаза. Илья, посматривая по сторонам, ждет, прекрасно зная о моих проблемах со здоровьем. Бывший же муженек явно не совсем понимает, что происходит, а я делаю вид, что того попросту рядом нет. Незнакомый человек. Случайный прохожий. Да кто угодно… только бы не вести диалог и отвязаться от него поскорее.

Такой вот компанией в гнетущем молчании и явном неодобрении на лице сына мы идем к его школе искусств. Провожаю до входа, целую в лоб, обещаю через два часа быть тут как штык.

Обычно в это время я мчусь домой, успеваю за отведенный срок приготовить ужин и разобраться с частью заказов. Но сейчас растерянно замираю, чувствую взгляд, прожигающий мне затылок. Не убежать. Никуда не скрыться и найти предлог, чтобы улизнуть, явно не выйдет. Я не трусиха. И не боюсь происходящего, правда. Это расстраивает и шокирует, но страха как такового нет, лишь непонимание, как действовать, как выкрутиться из навалившегося внезапно дерьма.

— Мне нужно приготовить моему сыну ужин, — четко выделяю МОЕМУ и намекаю, что не хочу продолжения недодиалога. — Потому, если ты не против, я пошла домой, иначе ни черта не успею, и ты будешь виноват в том, что он останется голодным.

Недовольно цокает. Причина его покинуть более чем веская. Напрашиваться к нам домой — явно не на руку, хотя… смотря какие цели он преследует.

— Запиши мой номер, завтра созвонимся и встретимся. Днем. — Кивает чему-то своему. И смотрит выжидающе.

— Завтра определенно точно нет.

— Я могу узнать причину? — приподнимает бровь. На удивление не настолько сдержанный, как я привыкла.

— У моего ребенка завтра день рождения.

— У нашего, — зло поправляет, а я фыркаю, но не отрицаю. — Если не завтра, тогда сейчас.