Этот день, 10 мая 1975 года, не забуду никогда. Такого полного, пьянящего счастья я не испытывал ни до того, ни после. Я летел на самолете из Лос-Анджелеса в Вашингтон, и мне казалось, что лечу я по небу без всякого самолета, и ангелы своими шелковистыми крыльями похлопывают меня по спине — давай, парень, жми!.. На следующий день, в девять утра, я должен был явиться в кабинет главы советского отделения “Голоса Америки“, куда я был принят в штат на постоянную работу.

Ощущение нереальности всего происходящего со мной будет хотя бы отчасти понятно, если я скажу, что всего лишь год и десять месяцев до этого дня я сидел у себя дома в Москве, на Черкизовской улице, и слушал… нет, пытался слушать этот самый “Голос“. Боже, что я только не выделывал со своей “спидолой“: прикладывал к водопроводной трубе, высовывал в форточку, ложился с ней на пол и залезал на шкаф… Вотще! Проклятое глушение было почти непробиваемо. Почти. Какие-то крохи информации все же доходили, если проявить настойчивость… В общем, сам факт моего отъезда в ту эпоху уже говорит о том, что в политическим отношении советским теленком я не был, кое-что знал и про Америку, и про советскую реальную жизнь. Спасибо “Голосу“ и многотерпеливой “спидоле“…

И вот с завтрашнего дня я сам становлюсь вроде составной части этого голоса… Было отчего взлететь на небо.

Я пришел на радиостанцию в то время, когда там работали титаны старшего поколения, зачинатели русской службы. Я знал их имена и узнавал их голоса по радио, а теперь знакомился с ними лично: Константин Григорович-Барский, Виктор Французов, Кирилл Аллен, Людмила Чернова, Алексей Рети… Они встретили нас благожелательно, с интересом расспрашивали о жизни в Советском Союзе. Я пишу “нас“, поскольку одновременно со мной на “Голос“ были приняты и другие работники из числа новейших эмигрантов “третьей волны“, как нас стали обозначать. (Первая эмиграционная волна относится к годам революции и гражданской войны, вторая — ко времени Второй мировой войны и сразу после нее). Специально для этого Конгресс США сделал исключение из правила, в силу которого на государственную службу разрешалось принимать только американских граждан. Первыми из “третьей волны“ были приняты Люсьен Фикс, Борис Гольдберг, Лев Балк. Потом я, годом позже — моя жена Аня, выступавшая под своей девичьей фамилией Друкер. Еще позже пришел музыковед и знаток бардовской поэзии Володя Фрумкин, мой ближайший друг по сей день.

Вообще говоря, кадровый состав русской службы был в то время весьма пестрым. Немало было тех, кто родился уже за границей, русский язык выучил дома, с помощью родителей. Среди них попадались потомки аристократических родов. У нас в отделе, к примеру, работал князь Олег Волконский — симпатичный молодой человек, как-то до смешного похожий на аристократа из анекдотов про Дениса Давыдова. Мы соседствовали с ним первые месяцы моей службы на “Голосе“, пока не приехала моя семья, и частенько выпивали после работы. У него семьи не было, тогда он был принципиальным холостяком, но в сорок лет женился на 19-летней девице.

Он жил в Америке давно, но принимать американское гражданство не хотел, всю жизнь оставался подданным Ее Величества Британской королевы. По простой причине: американский закон, в отличие от британского, не признает титулов, а Олег гордился своим княжеским происхождением.

Как-то коротая вечер за бутылкой, мы заговорили о гражданской войне в России. Он сказал, что в 1919 году его дед (или брат деда) князь Волконский оборонял Киев от красных. И тут я вспомнил, что в одной из красных дивизий, наступавших на Киев, комиссаром был Аркадий Ильин, двоюродный брат моего отца. Собственно говоря, Ильин — это его партийный псевдоним, настоящее имя Арон Матлин. Мы с Олегом горестно вздохнули и выпили за упокой души обоих предков — мы оба понимали, что в той войне никто не был прав или виноват, а злом была сама война…

И все же появление на радиостанции новых эмигрантов не прошло совсем уж безоблачно и гладко. Нашлась группа людей, у которых наш приход вызвал крайне неодобрительную реакцию. Это были молодые американцы, изучавшие русский язык в американских университетах и связывавшие свое будущее с карьерой на “Голосе“. Они моментально увидели, что не могут конкурировать с нами в знании языка и российской жизни. В результате появилось коллективное письмо в дирекцию радиостанции, в котором говорилось, что администрация допустила ошибку, приняв на работу “этих людей“. Кто знает, что это за люди и с какой целью они здесь появились, говорилось в письме. Может, это сплошь КГБэшники, засланные к нам, чтобы разрушить службу. Да и английского языка они как следует не знают.

Английский мы действительно знали слабо, но ведь программы составлялись и ввелись на русском языке, а тут уж, извините…

Об этом незначительном эпизоде я упомянул, в основном, для того, чтобы отметить великодушие и благородство, с которыми реагировало на “молодежное восстание“ большинство наших коллег. Многие сотрудники, которым предлагали подписать письмо, наотрез отказались, другие подходили к нам, чтобы выразить свою солидарность. Тогдашний старший редактор русской службы Константин Петрович Григорович-Барский собрал нас, новых сотрудников, у себя в кабинете, ознакомил с содержанием письма и заверил, что администрация “Голоса“ решительно осуждает как письмо, так и его авторов. Нам полностью доверяют и ожидают от нас хорошей работы. Дирекция сделает все возможное… и т. д.

Справедливый и доброжелательный, Константин Григорович-Барский (по первым буквам — КГБ, он любил эту шутку) пользовался всеобщим уважением. В общении с сотрудниками он был прост и демократичен. Как-то он сказал мне: “Да что вы все по отчеству? Меня друзья зовут Кот-Барский, я привык так“. В совершенный восторг привел его тот факт, что Аня, моя жена, родилась в украинском городке Баре (Винницкая область). “Значит, земляки?“. Да, в каком-то смысле земляки, только дворянский род Григоровичей-Барских когда-то владел этим городом, тогда как Анины предки были там портными… Впрочем, это не мешало нашим самым сердечным отношениям.

Если говорить о знаменитых сотрудниках “Голоса Америки“, то, конечно, первым нужно назвать человека, чей голос во многих странах мира стал символом Америки — Уиллиса Коновера, автора и продюсера джазовых программ на протяжении сорока лет. Особенно популярен он был среди молодежи в Советском Союзе и Восточной Европе. Помню, в Москве ему подражали все, кто пытался говорить по-английски, особенно студенты, изучавшие иностранные языки. В шутку говорили, что если бы в России происходили свободные выборы, президентом выбрали Коновера. Он был один из очень немногих журналистов “Голоса“, известных и в Америке: он выступал продюсером и ведущим ряда джазовых фестивалей, в частности, Ньюпортского. Едва ли не все знаменитые музыканты джаза были его друзьями.

Повидать его не составляло труда: где “парти“, там Уиллис. Высокий, в модном пиджаке, он на различных “парти“ обычно скромно стоял в сторонке, с неизменной улыбкой на лице и бутылкой пива в руке. Вокруг него толпились люди. Он охотно вступал в беседу, шутил, смеялся. Помню, первый раз я подошел к нему и протянул программку джазового фестиваля, состоявшегося в клубе Московского института инженеров транспорта в 1967 году. На программке красовался его автограф. Он обрадовался несказанно. Не буду утверждать, что он меня узнал — автограф у него брали тогда сотни людей — но с энтузиазмом заговорил со мной о московских джазменах — Пономареве, Сермакашеве, Лукьянове, Гараняне, Козлове, Чугунове, Высоцком, Брилле и других — некоторых я знал лично. Коновера радовало, что работая в столь трудных условиях, советские джазовые музыканты держат высокий уровень искусства.

С первой же встречи у нас с Уиллисом установились самые добрые отношения, чему немало способствовало и то, что на протяжении многих лет его радиоинженером работал брат моей жены Ефим Друкер, сам большой любитель и знаток джаза.