Духи

Мать моего деда, величественная седовласая дама, жила в большой, старой квартире, всеми окнами выходившей на дребезжащую от трамваев серую улицу и сквер и заставленной такими же, как она, старыми, добротными, скрипящими вещами. Маленькой девочкой я любила обходить их пыльное, принадлежащее другому веку царство, подолгу задерживаясь то перед темным чопорным буфетом с резными филенками, что занимал чуть не треть кухни, то перед длинным армуаром, у которого за первой дверцей оказывалось столько мелких ящичков, что просмотра их содержимого хватало на добрую половину дня, то обследовала только моим детским размерам доступное пространство за туалетным столиком с неподкупным, выше человеческого роста зеркалом. Но наивысшее наслаждение доставляло мне, сидя на низком квадратном пуфике, перебирать разнообразные вещицы, расставленные на подзеркальнике в своем особом, раз и навсегда заведенном порядке.

Тут были расчески, коробочка для "невидимок" и еще одна белая, круглая пустая, непонятного назначения, полосатые вазочки, фарфоровая статуэтка девочки и почти черная фигурка длинной, застывшей в лежачей позе гончей. Сбоку, спиной к окну, стояла поблекшая, но все еще несущая свою службу фотография девушки между склоненных веток фруктового дерева. Когда ж это было? В конце тридцатых? Раньше? За шаг до тупого марша истории?.. Гончая всегда лежала на круглой коробочке, охраняя ее несуществующие богатства, девочка присматривала за собакой. Но самым главным персонажем на покрытом салфеткой "ришелье" дереве был занимавший почетную середину золотисто-белый, прозрачный флакон духов.

Теперь он был пуст, но некогда его наполнял один из чудесных ароматов "Coty", оправу к которым до 1940 года создавал сам Рене Лалик. Флакон был необычайно велик и тяжел - не меньше двадцати сантиметров в высоту и столько же по ширине. Его прямоугольное тело и пробку, как у графина, украшали крупные розы и восьмиконечные звездочки-снежинки. Приглядевшись, было видно, что по ним ходил резец, который держали теплые, ловкие руки.

Я была исполнена почтения к этому старомодному реликту и только изредка слегка касалась его прохладной главы, но однажды, по детской любознательности, все же поинтересовалась, что было в нем раньше. Бабушка таинственно-торжественно наклонилась ко мне и не без оттенка грусти произнесла:

- В нем весь аромат моей молодости, моя золотая! Пока он не уйдет совсем, бабушка будет моложавой и бодрой и будет всегда с тобой.

Я порадовалась, что никогда не открывала флакон без спросу, а то такое непоправимое могла бы натворить.

И все же, спустя немного дней, это произошло. Мы играли в спальне с маленькой внучкой бабушкиной гостьи. Ее кукла закружилась в стремительном вальсе и смахнула казавшуюся такой тугой пробку. Толстое стекло упало на ковер и не пострадало, но сосуд был открыт, и это означало для меня больше, чем видели глаза окружающих. Едва сдерживая слезы, я выбежала из комнаты, под удивленными взглядами бабушки и ее знакомой пересекла гостиную и спряталась в темном закутке коридора, где разразилась бурными, беззвучными рыданиями. Кому могла я объяснить их причину? И кто мог мне помочь в моем безудержном детском горе, так и оставшемся невысказанным?

С тех пор прошло больше лет, чем было мне с моей подружкой и нашими куклами вместе взятыми, и пройдет и еще столько же, но в моей душе все будет трепетать огонек сомнения и печали и радости, когда я буду вспоминать склоненное ко мне морщинистое лицо. И пока оно будет ко мне склоняться, улыбаться и утешать, пока оно будет в моей памяти, я всегда буду маленькой и смешной и безоглядно счастливой.

Высший замысел

Длинными летними днями мы много гуляли по густо заросшим акациями склонам, тянувшимся вдоль моря и спускавшимся к нему изгибами террас. Я шла по неширокой, еще не разбитой в пыль дорожке впереди, а мой спутник ковылял сзади, опираясь на импровизированную трость и поминутно останавливаясь, чтобы произнести латинское название той или иной букашки или птицы. Меня смешило и приводило в восторг, как такие крошечные, невзрачные создания, копошащиеся в траве и не ведающие о большем, могут носить столь сложные и звучные имена, и получала в ответ длинную, пылкую тираду в защиту и хвалу этих творений божьих, неизменно оканчивавшуюся словами Кобаяси Исса:

...И самый мелкий кустик

на праздник приглашен.

То лето выдалось замечательно урожайным на шелковицу и улиток, которые белыми гроздьями висели на травинках, напоминая издали цветущие поля, и мы до одури наедались белых и вишнево-черных ягод и приносили домой полные карманы остроконечных улиточных домиков. Но, к моему большому раздражению, в таком же огромном количестве все ветки и низкая поросль были усеяны мелкими, ворсистыми гусеничками, равнодушно-деловито наполнявшими свой желудок.

Мой приятель водил меня по своим заповедным местам все лето и добился значительных результатов в моем энтомологическом образовании. Я узнала, в котором часу просыпаются муравьи, какие цветы любит златоглазка, и один раз даже удостоилась чести присутствовать на поединке пауков. Я же в свою очередь скрашивала его досуг, разнообразя крылатое и членистоногое общество человеческим и, надеюсь, не самым скучным.

Однажды в конце сезона он прибежал ко мне рано утром, запыхавшийся и возбужденный, с пылающими щеками и пляшущим в руке платком, и потребовал, чтоб я немедля собиралась и шла с ним. Насколько быстро позволяла мне аккуратность, я облачилась в свой белый чесучовый костюм и последовала за ним по знакомому маршруту. Теперь уже он несся впереди, а я еле поспевала сзади, не имея никакого представления, к чему нужна была такая поспешность. На повороте дорожки к нашему излюбленному месту, возле группки уксусных деревьев, напустив на себя таинственность, он велел мне закрыть глаза и повел за руку, все тише замедляя шаги. Наконец мы остановились, и мне было разрешено взглянуть на причину столь большого волнения.

Я знала, что увижу голубой искрящийся залив в окружении акаций и софор, но между мной и ими висела белая пелена, и эта пелена трепетала и жила, потому что это были бабочки. Сотни, тысячи белых крыльев, кружащих над цветами, в воздухе, пересекающих дорожку. У меня перехватило дыхание, как перед зрелищем величавой фрески, хоть это были обычные капустницы. Мы стояли посреди их безумного танца и молча любовались.

- Ненавистные гусеницы... - наконец произнес мой проводник, но я была далеко от того мира, в котором существуют ненависть и ирония, чтобы ему ответить.

Последняя "Тоска"

Она была восходящей звездой на оперном запыленном небосклоне. Ее чистый, гибкий голос поднимался до самых возвышенных высот и проникал в заветнейшие глубины духа, а молодость шла под руку с мечтательностью и очарованьем. Она сидела в ложе в мареве кружев и аметистовых огней, слушая "Тоску" с недавним, едва добившимся счастья ее сопровождать поклонником, и не отводила глаз от сцены, а он тихонько напевал ей бурлескный мотив. Ей хотелось насладиться каждой нотой, каждым взлетом струн, а он теребил краешек ее веера и ждал хотя бы слова с ее уст. Она сама была вся как струна, но ему невозможно было созерцать один лишь тонкий профиль в каплях бус. Она вышла дослушать последний акт в кулисе, предвкушая скорые радость и труд дебютировать в нем самой, а на другой день к вечеру с воспалением легких от зимних сквозняков слегла и больше не поднялась.

Ах, господа, не будьте так опрометчивы, не будьте!..

Глаза Фемины

У его жены была довольно сильная близорукость, но, как истинная леди, очков на носу она не признавала и никогда не носила.

- Как-то вы изменились, подурнели, что ли, милочка, - говорила она окликавшей ее на улице знакомой, - вот и не узнала.

Чтоб не спутать маршрут, она вызывала такси, а гуляла всегда по одним и тем же привычным местам, красота и покой которых не требовали перемен. Пару раз она путала время на башенных часах и приходила встречать поезд друзей с опозданием на час, но велика ли беда?