Раз третья голова - то ли от жадности проснувшейся, то ли не поделили чего - взяла да и выставила тайком от своего круглого хозяйского живота все те же картины, только за своею подписью. Охотников поглазеть забездаром-забезденег собралось множество, а купить никто не купил.

- Вы ест, конечно, талантливый, - объяснил ему, тоже бесплатно, один щедрый хамериканский толстосум, - но подражател. Некорошо это, некорошо!

Недурная голова выставку на другой же день свернула, подписи закрасила и художнику скоренько все картины до единой представила. Впрочем, последний и без него уже был в курсе. Была сцена, шум, как в том романтичном заведении, и справедливое огорчение Рогачева.

- Но я святой, я всех прощаю! - закончил он приятно-бархатистым голосом великомученика, отряхивая со штанины устриц и червяков.

Какая же тут может быть мораль? Разве та, что не обязательно верх там же, где голова или даже верхушка горы, и трудно различима суть, размытая в красках ночи, преломленная штофной зеленью...

Тонкий расчет

- Можно ли считать чудом чудо, произошедшее наполовину? Маловероятно.

- На которую из двух? - поинтересовался мой собеседник.

- На первую. Начало положили, а конец урезали, как тот марш.

- Да, обидно. Никогда не узнаете, что ж там было.

- Да в том-то и дело, что знаю! А не дали, - рассердился и с новой силой огорчился я.

- Вы что ж, провидец будете?

- А вы нет, когда речь о вас самом идет?

- Не могу знать. Да вы не расстраивайтесь, - добавил он мягко после звенящей и жужжащей весной паузы.

- У меня никогда не было мечты, только конкретные, реальные желания. Я ведь не воздушный шар, я прочно стою на земле. Может, в этом все дело? Может, надо, чтоб были воздушные пустоты?

- А я свои пустоты заполняю этой скамеечкой. Солнце - сижу, греюсь, пасмурно - воздухом дышу, газетку читаю. Всех окрестных голубей, верите ли, в лицо знаю!

- Верю. Я тоже уже все цветочки на своей стене пересчитал. А вторую половину так и не додали, зажали... - выдохнул я мучительный факт.

- Мне тут одна мысль пришла в голову. Что, если вам поискать получше?

- Кого?

- То, о чем вы говорите. Ведь если могут не додать, то точно так же может и за подкладку завалиться, и затеряться на почте, и мало ли что еще. Вы подумайте.

Я подумал, рассеянно глядя на его кулек для хлебных крошек.

- Нет, - отрицательно покачал я головой.

- Значит, у вас другой случай: все, что ни делается, все к лучшему в этом лучшем из миров. И уж за это я вам ручаюсь. Вы только сами еще не сообразили, но это придет, обязательно придет. Тут расчет такой тонкий, в него нельзя вмешиваться. Почему, вы думаете, я оказался здесь?

- Почему же? - спросил я единственно из вежливости.

- Потому что я шел в гости, но хозяев дома не оказалось. Я вначале расстроился, как вы, а потом купил голубям французскую булку, пришел сюда и встретил вас. Через столько-то времени! Потому что был вам нужен. А вы что, простите, в качестве чуда просили?

Я помялся. Чудо-то, собственно, и в масштабах парка было маленьким, а вот для одной человеческой жизни, особенно заброшенной в неродную страну...

- Я компаньона себе хотел найти. Понимаете, это ведь дело непростое... Все равно, что жену искать. Но куда мне в моем возрасте и при моих средствах жену? Курам на смех. А вот компания... Вы человек женатый, вам об этом думать не приходится.

- Был женатый, - сказал он легко, - да умерла моя супруга два с половиной года назад.

Он замолчал, и мне тоже стало неловко говорить.

- Вот ведь, как я прав оказался. Получше поискать... Возьмете в спутники "тишайших дней"?

- Возьму! Возьму и не буду больше в расчеты вмешиваться.

- И не получится, голубчик, это наше с вами последнее уравнение.

Он развернул мягкий кулек, ссыпал оставшиеся крошки и похлопал себя по борту пальто, отряхивая невидимые былинки. Солнце перегнулось через ветку незнакомого южного дерева и светило прямо ему в глаза. Они были чистейшего голубого цвета, какого бывает только небо и очень хорошая, очень близкая душа. Давно я не видел такой безоблачной, почти рафаэлевской голубизны, и зыбкая тень безмолвно со мной соглашалась. Пошел новый, пронзительно звонкий отсчет.

Капуста

Мы поднимались по заснеженному склону горы в маленьких, игриво толкавшихся вагончиках подъемника, походивших снизу на игрушечный поезд со всей надлежащей экипировкой и даже веселыми человечками, улыбающимися из окон. Если не считать сложно петлявшей пешей тропы, это был единственный способ сообщения между двух гостиниц, одна из которых находилась посреди картинной деревеньки у подножия, другая украшала собой приплюснутую вершину в зубцах елей. Хозяин последней, по счастливому совпадению носивший имя самого красивого праздника в году, который его постояльцы приезжали к нему отмечать, устраивал большой рождественский ужин, и не было случая, чтобы кто-то остался разочарован любезным гостеприимством Ноэля или не принял его приглашения. После трапезы некоторые из гостей, охочие до лыж и ледовой романтики, собирались съехать с пологой стороны горы при свете звезд и праздничной иллюминации, остальным же был обещан рождественский фейерверк, за которым Ноэль самолично еще месяц назад ездил в город.

Вагончики поднимались то ровно, то короткими рывками, будто прыгали по кочкам, и от каждого рывка становилось все веселее и горячее рукам в беличьих рукавичках с дымчатой опушкой. Рядом со мной на дощатом сиденье ерзала и подпрыгивала в такт от удовольствия моя младшая десятилетняя сестра.

- Смотри, какая бахрома! - восторженно указывала она на приближающуюся ель, причудливо притрушенную снегопадом, и тотчас отворачивалась к другому окну, чтобы и в нем ничего не пропустить.

- Ой, заяц! Белый! Живой! - слышалось через минуту, и все головы поворачивались по направлению ее пальчика, где, скрываясь от шума нашей машины, удалялось что-то круглое, пушистое, будто подсмотренная страница сказки.

На скамье перед нами сидели трое: молодой человек в новеньком лыжном костюме и по бокам от него две девушки. На одной была ярко-желтая куртка, которая ослепительно вспыхивала в косых лучах заходящего за ельник солнца, другая была одета во все голубое. Их спутник докончил рассказывать треснувшую смехом былинную охотничью историю, прочистил обернутое шарфом горло и запел с каким-то смешным акцентом тирольскую песенку, попутно вплетая в нее все, что попадалось его взгляду. Сзади них ехало немецкое семейство, и, пока взрослые приглушенно между собой разговаривали, маленький шалопай извлек из дядиного кармана шар-пищалку и старательно заправлял его воздухом. Еще дальше виднелись верхушки лыж и прислоненные к стене лыжные палки, и на одной из них, лихо заломив, кто-то пристроил бело-красный колпак Санта-Клауса.

- А теперь все вместе, - скомандовал мой визави, и его соседки подпели ему пронзительными птичьими голосами.

Через проход от нас, слева у окна, сидела девочка, ровесница моей Лоры. Из всех пассажиров это было единственное горестное лицо, и причина такого настроения становилась очевидна при первом же беглом взгляде. Черты лица девочки были правильны и тонки, но сама она казалась непомерно толстой и была нехорошо к своей фигуре одета. Расклешенный зимний плащ на гагачьем пуху топорщился и нелепо вздувался то тут, то там, делая ее похожей на снеговика. Волосы, уложенные под шапочку, придавали голове уродующую бесформенность, а тугие завязки под подбородком стискивали личико до белизны. Даже в ее сидячей позе было что-то неестественное, неуклюжее, и, чувствуя это, она старалась не шевелиться и только переводила блестящий взгляд с внутренности вагона на окно.

- Почему вы вся в голубом? - спросила Лора тонную девушку напротив нас, когда последний припев был спет.

- Потому что она ледышка, - ответил за нее молодой человек. - У нее и шапочка голубая, и глаза голубые, и кровь, и даже язык!