- Кто я был еще вчера утром? - спрашивал он свое отражение и сам отвечал. - Никто. Обычный гражданин, идущий с портфелем в свою контору. А теперь жених! Слово-то какое! Же-них. То есть в перспективе при жене, а жена это такая обнова - все равно, что квартиру купить или в лотерею самый большой приз выиграть, а, может, даже и больше.

Он закончил с галстуком и стал брызгать виски одеколоном.

- И была б у меня невеста, как у всех, а то совсем наоборот. Начитанная, хозяйственная - такие голубцы

готовит, что на другой день вспоминаешь! А красивая! И, главное, с польскими корнями, что сразу видно по ее имени. Женюсь на иностранке!..

От таких рассуждений и от стойкого отечественного парфюма голова у Тимофея Павловича совсем закружилась, и ему пришлось присесть, но он тут же вскочил, вспомнив про свежеотутюженные брюки.

Зазвонил телефон. Сослуживица оповещала о завтрашнем служебном мероприятии.

- Да... Как же, помню и ценю внимание... Да что вы? Вот это действительно был бы сюрприз... А-а, ну, что ж, буду рад... Вы вот не знаете, а перед вами сейчас стоит жених! То есть в трубке к уху прикладываете самого настоящего, новоиспеченного жениха! - От оглашения этой новости его сердце радостно подпрыгнуло. - Да уж два дня... А? Каково?..

С той стороны поздравляли и давали какие-то советы относительно приготовлений к свадьбе, но это было уже несущественно, и он решительно отмел напутствия.

- Это уж как Зосенька пожелает. Ей-богу, скажет, чтоб суп из слона был, - помчусь слона доставать!.. И вы тоже... И вам непременно!

- Фу-ух! - выдохнул он, положив трубку. - Что бы мне такое сделать? Может, купить ей новую шубу или напиться на радостях?

Как человек непьющий, Тимофей Павлович считал попойку делом необычным и чрезвычайно привлекательным. Но так как часы с малахитовым циферблатом показывали начало шестого, а обед был назначен на шесть, то у него уже не оставалось времени для всех этих нужных идей. Схватив подмышку бутылку коньяку и ключи с брелком-собачкой, он выскочил за дверь и засеменил вниз.

На втором марше он поравнялся с тучной и въедливой мадам Клювгант с верхнего этажа.

- Что это за странный шум был вчера на лестнице? - остановила она его, поудобнее прилаживая сумку к перилам. - Я четыре раза выглядывала, но так никого и не увидела.

- Ну, так вот вам теперь за вчерашнее огорчение компенсация - вчера вы не увидели никого, а сегодня кого видите?

- Кого? Вас, - протянула толстая соседка.

- Жениха! Жениха!

"Вот старая дурында", - добавил он мысленно и помчался к ближайшему трамваю.

У Тамары Генриховны было жарко натоплено. Ее единственная дочь, Зося, в платье из абрикосовой шерсти, ходила между гостями и зеркалом, стараясь так скосить глаза, чтобы увидеть в нем свою спину со свешивающимися от ворота завязками. Когда пришел Тимофей Павлович, хозяйка как раз возвращалась с балкона, неся перед собой миску с солеными огурчиками и домашней капустой. И, целуя ей ручку, он всей грудью вдохнул приятно щекочущий нос запах свежего рассола.

- С перчиком? - поинтересовался Тимофей Павлович.

- Все как полагается. Зося, выбери для Тимы корнишоны посочнее и побольше.

Не привыкший к обилию внимания жених таял под действием благоухающих блюд и ласковыми, одобрительными взглядами. Когда внесли горячего гуся, Тамара Генриховна собственноручно положила ему в тарелку с крымскими пейзажами лучшую часть и распорядилась откупорить еще две бутылки красного вина.

- Ничего, ничего, - успокаивала она, - в такой день можно и навеселе домой вернуться, а мне только приятно за вас будет.

- Еще грибочков, Тимоша? - медвяным голосом спрашивала Зося с другой стороны стола.

И Тимофей Павлович, не заставляя радушных хозяек долго ждать, подставлял и свой бокал, и рюмку, и тарелку.

- Вот повезло тебе, Тимофей, - обменивался с ним впечатлениями его сосед. - В раю так не кормят.

- Да ну его, рай! - совсем захмелев, ответил ему Тимофей Павлович. - Ты на невесту посмотри.

- Смотрю, - он прищурил один глаз, а другим уставился на Зосю.

- Начитанная в библиотеке, раз, - стал перечислять ее достоинства Тимофей Павлович.

- Раз.

- В книгах, два.

- Два.

- Меня любит, три. Не надо загибать пальцы, у тебя столько пальцев не будет, сколько в ней... - Он выразительно потряс в воздухе рукой, и собеседник понимающе кивнул. - Хозяйственная - это ты уже сам кушал.

- Но как же ты все-таки решился на этой дуре жениться?

- А-а-а! А вот это самое интересное! Седьмое, - объявил он, и все со вниманьем стали слушать седьмой пункт его списка. - У нее на лице есть такая маленькая коричневая родинка. Тебе это ни о чем не говорит.

- Ни о чем.

- А я изучал китайскую физиогномику, Сянь-Мин называется.

Он сделал паузу и отправил в рот еще одну рюмку коньяку.

- Так вот по этой Сянь-Мин с такой родинкой в таком месте она долго не проживет, это как пить дать, а я недолго буду счастливо женатым. Но я ее очень за это жалею, - прочувствованно добавил он и высморкался.

- Что-о? - раскатисто прогремел голос хозяйки, и ее фигура плавно качнулась в сторону говоривших.

- Мама, ты слышала?!

- Слышала ли я? Я все слышала! Ах ты ирод басурманский! Сморчок китайский! А я еще ради него за гуся переплачивала, чтоб он с хорошего, деревенского луга был, клевером питался! И родинка у нее не настоящая, а рисованная! Для красоты! А ну-ка, выноси его вместе с приятелем отсюда вон! Чтоб духу его не было! - кричала она вдогонку кавалькаде, уносившей сытое тело Тимофея Павловича.

Когда Зося через полгода выходила замуж и обширные свадебные припасы на балконе подпортила крыса, все, не сговариваясь, нарекли ее Тимофеем.

"Инцидент исперчен"

Случайностей нет, и, значит, не случайно попала ко мне эта книжица, названная ее именем. Прошел почти век, а оно, звонкое, четырехбуквенное, все застревало в зубах и поперек горла у постсоветских литераторов - так мне и слышится в них это центральное, ползуче-мерзкое "rat"*, - литературных критиков и всякого мутного не разбери-поймешь, не имеющего к нему никакого мало-мальски близкого отношения. Обсуждали железный эгоцентризм, смаковали "греховодье и беспутье", тыкали ржавыми перьями в слюнях чернильных в чужие романы. Не от жажды чистоты и справедливости - от иссыхающего бессилия заводить собственные и крутить мир вокруг окольцованного строкой пальца, как жука на ниточке.

Читал, и нравилась все больше, и челюстям завистливым, до сплетен прожорливым слал привет! Человек, не идол, не промасленная легенда, мумифицированная в корсет. На фото то красивая, то страшная, с голодными глазами. Не "глазки болят", а тигрице мясо с кровью для нормального пищеварения дайте. Жуткие десятые, двадцатые, тридцатые, а она - муза! Сумасшествие, футуристический бред! И выкраивая, изловчаясь, требуя, еще родным и родным мужей помогать! Всё только факты, письма, стихи, цитаты... Без трактовок и домыслов, без узколобых мнений и мелкой дряни бытового скарба.

Конечно, не было возвышенности пушкинской и аристократизма - не дал Бог щенкам соловьиных трелей, - но было и очарование, и смысл, и равенство душ, и цели, и силы недюжинные до них дотянуться.

И не зная, что и как теперь переломить, чтобы не так же, но с тем же пылом, в ту же сторону, я в предощущении для начала вымел хлам да визитера-хронофага, за моей спиною жизнь мою руками немытыми перебирающего, взашеи выгнал. И стало легко и чисто, как на покрывале поля, первым снегом запорошенном. И можно было и Музу, не дожидаясь повода, принять.

* Крыса (франц.)

Сирена

Весь вечер и всю ночь шел холодный зимний ливень, но я его почти и не заметил. Все мои мысли были собраны в одной сияющей точке, из которой лился не поддающийся словесному описанию мифический голос сирены, а чувства обострены так, что казалось, можно погасить бедный свет лампы и комната наполнится моим собственным пульсирующим свечением. Музыка переливалась во мне, поднималась горячим сиянием, как нимб, и уводила железной рукою от всего, что было мне привычно, в свое поднебесное кочевье. На заднем фоне снова расплывчато колыхались черно-белые силуэты мужчин и оранжерейные пятна платьев. Бархат впитывал, стеклянные подвески отражали, а голова кружилась счастливой каруселью, стоящей прямо посреди желто-расписного неба.