Прошло еще лет десять, а то и больше, прежде чем я обратилась к своей тропинке снова. На этот раз это уже не было конкретное желание или просьба, возможно, мне хватило бы дружеского совета или удачного стечения обстоятельств, которого ожидаешь, когда вокруг тебя плохо все и все тебе не подвластно. Но я была далеко, в Москве, и солнечный Коктебель представал предо мной только на старых черно-белых фотографиях. Однако он все же пришел мне на помощь, хоть и с другой стороны.

В первый, снежный день Рождества я проснулась ранним утром, когда еще даже не посветлела полоска между темных штор, с удивительным чувством, что произошло что-то хорошее, особенное, и тотчас поняла что. Мне снился Коктебель, лето. Я шла по моей нагретой солнцем тропинке, и склоненные с обеих сторон колоски щекотали пальцы в открытых босоножках. Тепло детства переливалось в меня, наполняя радостью и легкостью, и никакие снега и невзгоды не могли его остудить. Тропинка была чудодейственной и простиралась до моих ног.

И еще не открывая глаз, я прочла:

Приметы милые полночным стерты снегом.

Кругом безгласная, безликая страна,

Но кровля красная по-прежнему видна,

. . .

По струйке теплого обыденного дыма.

Спросите у Дожа

Екатерина Александровна сидела в просторной оранжерее своего дома, между широколистных филодендронов и розовых бугенвиллей, и полировала ногти маленькой пилочкой. На коленях она держала книгу. Совмещать эти два занятия давно вошло у нее в привычку. Книга была новой, местами занятной, местами скучной, и очень раздражала тем, что и бросить было жаль, и продолжать не много толку. Когда она уж было нашла примирительную золотую середину и открыла последнюю главу, вошла горничная и доложила, что пришел поверенный.

- Проводи его сюда, - распорядилась пожилая дама. - Погоди. Отодвинь-ка это кресло от меня подальше.

Кресло передвинули. О симпатиях между Екатериной Александровной и ее посетителями говорила степень отдаленности их мест от ее особы, и привычка эта отодвигать от себя все постороннее и чуждое очень облегчала ее мысли и высвобождала массу времени, которое можно было употребить на другие, гораздо более приятные и полезные вещи.

Вошел поверенный, ничем не примечательный молодой человек без улыбки, как сотни других лондонцев его возраста, и после недолгого предисловия сообщил, что ее муж скончался нынче утром, очень тихо, и требуется выполнить некоторые формальности. Екатерина Александровна облокотилась на руку и задумалась. Это не было чем-то непредвиденным, к тому же они не виделись уже лет десять, и все же в этом человеке было что-то ей родное, ему одному присущее.

- Сколько остается после уплаты долгов? - вернулась она к их разговору.

- У него не было долгов, мадам.

- Не было? Как же он жил? - выразила Екатерина Александровна свое удивление, приподнимая бровь.

- Со своих доходов, мадам, - сообщил поверенный трудно постижимую истину.

Она снова на минуту задумалась, теребя душистый розовый лепесток.

- Вы можете себе представить человека, который не пьет, не курит сигарет, не бранится и не заводит романов тут и там да еще не делает долгов? Вы видели таких людей, Дженкс?

- Очень редко, мадам.

- От чего же он умер? - поинтересовалась она, поднимаясь из кресла.

- Сердечный приступ. Врачи говорят, если б не это, ваш муж еще столько бы прожил.

Екатерина Александровна была на тридцать лет моложе своего супруга и в такой же пропорции более наделена живыми человеческими чертами, чем он. После ухода поверенного у нее не выходил из головы образ идеального джентльмена, безупречного, как древнегреческая статуя, и, в общем-то, такого же уныло голого.

Может быть, он хотя бы состоял в каком-то тайном обществе? И она вообразила себе собрание в белых балахонах под плесневеющими сводами средневековых подземелий. "Чушь! Он даже не храпел!" - с досадой подумала она.

После полудня она съездила в цветочный магазин заказать траурный венок, купила бутоньерку для себя и заехала на квартиру покойного забрать клетку с попугаем. Все это не заняло много времени, но очень ее огорчило и вызвало множество воспоминаний о тех днях, когда она еще слыла первой красавицей в свете.

Вечером она долистывала начатую книгу. Птичью клетку поместили в оранжерее рядом с ее столиком, и свет от лампы делал нарядное желто-красное оперение ара еще ярче. Он купил его у одного знакомого торговца, по случаю, и поскольку в те дни с интересом читал старинные хроники с жизнеописаниями венецианских дожей, то имя для крупной, хитроумной птицы пришло само - Дож. Кити называла мужниного питомца Додили. Когда супруги разъехались, Додили последовал на новую квартиру со своим хозяином, и это нисколько ее не расстроило. Кити относилась к Дожу уважительно, но с прохладцей.

В последней сцене романа герой совершал совсем уж несусветную глупость, и Екатерина Александровна, чтобы облегчить себе такие муки, открыла муаровую коробку с конфетами и отправила одну, в виде шишечки, в рот. Стало лучше, но тут же произошло другое событие, к которому она никак не была подготовлена.

- М-м-м! Ах! - произнес попугай, оживившись, и смачно крякнул от удовольствия, как некогда делал ее муж.

Екатерина Александровна от неожиданности вздрогнула и замерла с вытянутой рукой.

- Еще по одной? - предложил Дож.

Она машинально потянулась к золотым внутренностям бонбоньерки и взяла другую шишечку, побольше. На Дожа это снова произвело сильное впечатление, и он принялся одобрительно чмокать и вздыхать, а потом явственно запил шоколад чаем. После глазурованного полумесяца он остановил Екатерину Александровну кратким замечанием в нос:

- Не совсем. Первая лучше.

- Если ты находишь, - согласилась она, входя во вкус и постигая гастрономические нюансы пристрастия своего покойного супруга. - Клянусь Богом, Дож, никогда не ела шоколад с большим аппетитом!

Когда коробка опустела, было уже за полночь и обоих сотрапезников клонило в сон. Но Екатерине Александровне было приятно узнать, что ее мужа связывало с человечеством не только чувство долга и порядок, от которых так много пользы и так мало радости личной.

- Шоколад это, конечно, не роман с кинозвездой и не баккара, но тоже неплохо, - думала она, засыпая в своей "итальянской" спальне. - И Дож прав, первая с ликером лучше. Завтра заказать еще таких.

Приглашение

Мори был райской звездой их театра, и этот Мори, которого после каждого спектакля поджидали у служебного входа ошалелые, завитые поклонницы с драчливыми сумочками и ревниво оспаривали партнерши по сцене, прислал ей приглашение на театральную вечеринку. Можно ли в это поверить? И однако тут все ясно сказано.

Она перечла в третий раз, отложила конверт и принялась беспорядочно ходить по комнате. Ну и Мори! Женат и жена чудесная, играет в их же театре и, наверно, будет на той же вечеринке, а ему общества молоденьких актрис захотелось! Румяной новизны отведать! Будет ему новизна с шампанским. Она пойдет, непременно пойдет и покажет, что такое женское достоинство. И, распахнув зеркальные дверцы шкафа, она стала перебирать платья. Мори брюнет, значит, ему должны нравиться яркие цвета. Пусть от этого красного ему ударит кровь в голову. И как удачно, что у него высокий рост, можно надеть босоножки на шпильках и не чувствовать себя нелепо. Вот эти, с острыми золотыми наконечниками, как рыцарские копья или как стрелы, отравленные ядом безумных Борджиа. Как мягко войдут они в блестящую кожу его туфель, как ясно покажут ему ее превосходство и истинный стиль, замечталась она, разглядывая свое отражение с винно-красным шелком в руках. А если он, не дай ему Бог, позволит себе лишнее, то получит звонкую пощечину, прямо при всех. Интересно, какое тогда лицо будет у этого негодяя?

В назначенный вечер, подрагивая платиновыми завитками и источая аромат пудры и духов, она вошла во всем своем актерском блеске в ярко освещенную, шумную залу, где уже собрался весь их театральный мир, и стала искать глазами своего кавалера. Он стоял в центре, под огромной люстрой и, как ни в чем не бывало, улыбался жене одной из своих самых чарующих улыбок. Не успела она сделать в их сторону и двух шагов, как перед ней появился Мори Лэйн, молодой, довольно талантливый актер их труппы, который ей всегда был глубоко симпатичен.