Банки были подобраны. Энергично принялись строить радиомачту из алюминиевых труб разбитой гондолы. Вскоре неутомимый Бьяджи уже сидел за ключом и посылал всему миру известия о катастрофе. Я до сих пор не могу понять, как могло случиться, что при полученном нами ударе остались целы аккумуляторы, давшие возможность пустить в ход радио…

Однако земля молчала. Мы решили, что нас не слышат. Тем не менее мы питали надежду, что рано или поздно наше SOS будет услышано. Возникла мысль, что необходимо пешком отправиться в направлении Шпицбергена, чтобы дать знать о бедственном положении группы. Кажется, первым, подавшим эту мысль, был капитан Мариано. Вместе с капитаном Цаппи они разработали план похода к земле. Встал вопрос о том, что без опытного руководителя им этого похода не совершить. Руководителем мог быть лишь Финн Мальмгрен, так как он один из всей группы был знаком с условиями путешествия на севере. Вместе с Мариано и Цаппи собирались итти радист Бьяджи и капитан Вильери. Однако Мальмгрен категорически заявил, что он не пустит Бьяджи, так как с его уходом группа будет лишена всякой надежды на установку радиосвязи с землей.

Я прекрасно знал Мальмгрена. Это был джентльмен до кончика ногтей. Он не мог согласиться уйти и взять с собой Бьяджи. Он говорил, что если уйдет. Бьяджи, должен остаться он, Мальмгрен, чтобы сделать попытку, в случае крайности, вывести группу к земле. Тогда Нобиле предложил другое: пусть с Мальмгреном уходят все, кто может итти, оставив на льду больных Нобиле и Чечиони. Этот план был категорически отвергнут. Вильери первым заявил, что остается на льду с больными; к нему присоединились остальные. В поход должна была двинуться группа — Мальмгрен, Мариано и Цаппи. Я не мог согласиться с тем, чтобы Мальмгрен, которого вновь начала беспокоить рука и который весьма ослабел, шел на верную гибель. Однако он стоял на своем. Нобиле также отговаривал Мальмгрена от похода, но предоставил ему свободу выбора. Поход был назначен на тридцатое мая.

В ночь с двадцать девятого на тридцатое Мальмгрен убил из своего кольта белого медведя, который забрел на нашу льдину, Это был первый медведь, попавший в наш лагерь. Он приходил сюда и раньше, так как однажды мы обнаружили развороченные продукты, до которых он добирался. И на этот раз медведь пришел за тем же, но ненароком, орудуя над жестянкой, из которой пахло пеммиканом, побеспокоил Мальмгрена и заплатил за это жизнью. Оплошность медведя была нам весьма на-руку: целый месяц мы питались его мясом, из которого Мальмгрен отказался взять с собою хотя бы кило…

Я никогда не забуду ужасного момента, когда мой незабвенный друг Финн исчезал в белой мути тумана… Уже в начале пути он падал от слабости, сгибаясь под тяжестью мешка. Больная рука не давала ему возможности продвигаться с такой же быстротой, как итальянцы. Лишь железная воля толкала вперед героя… После рассказа Цаппи о том, как Мальмгрен добровольно остался на льду, во мне возникает ряд тяжелых сомнений… Почему Цаппи сперва сказал, что у Мальмгрена перелома нет, а теперь утверждает, что Мальмгрен не мог итти из-за уломанной руки? И я не могу понять, как Мальмгрен, которого я знал как человека безукоризненной честности и большой щепетильности (ни за что не согласился бы он поставить в ложное положение своих спутников), — как мог он не дать Цаппи записки о том, что остается добровольно? Но это еще не все… Неужели путешествие могло настолько изменить Мальмгрена, что он нарушил данное мне слово: «Ваши письма, Бегоунек, я доставлю на землю, даже если это будет единственное, что у меня хватит сил нести»… Скажите, как может случиться, чтобы такой человек не передал Цаппи два моих письма? А между тем их у Цаппи нет…

Бегоунек не договорил. Он встал из-за стола и, отвернувшись, грузно двинулся к трапу на верхнюю палубу.

Снова льды скрежещут о железные борта «Красина». Покинув в ночь на четырнадцатое льдину Вильери, мы должны теперь спешить на выручку Чухновского, так как стало известно, что «Браганца»[9]) не сможет к нему подойти, чтобы снабдить продовольствием. Но теперь борьба со льдом кажется нам уже не тяжелой. Энергично ломает «Красин» огромные льдины, словно сам стремится к Борису Григорьевичу.

К вечеру 14-го выходим на чистую воду. На горизонте сереет Кап-Вреде, вблизи которого в бухте сидит Чухновский. За неширокой полосой чистой воды снова начинается лед, на этот раз уже не пловучий, а плотный, тяжелый, крепко связанный с берегом.

«Красину», чтобы пробить путь, приходится применить перекачку цистерн. Медленно приближаются черные скалы Норд-Остланда. Постепенно они становятся бурыми. Кажется, они совсем близко, но в действительности до них так далеко, что не приходится и думать о том, чтобы доставить оттуда по льду машину Чухновского.

Мокрый снег густо сыплется сверху, и палуба покрывается слякотью. Трудно поверить, что сегодня—14 июля. У серых скал Кап-Вреде не видно самолета. 12-кратный цейсе бессилен сократить расстояние. Мне надоедает торчать на верхнем мостике, и я отправляюсь вниз искать пристанища, чтобы соснуть хоть часок. По старой памяти завертываю в лазарет. Умильная картина: Анатоликус с тарелкой компота приближается к Цаппи и голосом мамки, уговаривающей больного ребенка, предлагает:

— Товарищ Цаппи, вот вкусная компота. Очень хорошая! Надо кушать.

Анатоликус в простосердечии воображает, что если он будет говорить раздельно и коверкать слова, то Цаппи поймет русскую речь, но тот из всей фразы понимает лишь одно, — что санитар Щукин, матрос, назвал его «товарищ Цаппи».

Красный, со злыми глазами, Цаппи вскочил с койки. Вперемежку с итальянскими, английскими, французскими словами сыплется несколько русских слов, таких же исковерканных, какими пытается объясняться Щукин:

— Нет Цаппи товарищ! Цаппи — господин! Цаппи — офицер!

И красный волосатый кулак с синими, словно вздувшимися от водянки, пальцами протягивается к самому носу санитара Щукина.

— Го-спо-дин! — раздельно повторяет Цаппи.

Руки Щукина трясутся, расплескивая компот; он бросает тарелку на табурет и выбегает из лазарета:

— Николай Николаевич, я ему по морде дам! Он мне не господин! Фьюить, момент! Чтоб его здесь не было!

Проходит несколько минут. Щукин успокаивается и, не дав Цаппи в «морду», изыскивает компромисс. На прежнем ломаном русском языке он обращается к итальянцу:

— Как вы зовут? Имя как?

— Филипп Петрович Цаппи.

— Вы будете Филипп Петрович, а я — Анатолий Иванович! — и Щукин довольно стучит себе пальцем в грудь.

Так впредь и шло. Цаппи был Филиппом Петровичем, а Анатоликус именовался Анной Ивановной, что должно было соответствовать Анатолию Ивановичу.

Приблизительно в это же время у бедного Щукина произошел инцидент и с капитаном Вильери, который стал из простодушного полярного бородача превращаться в вылощенного итальянского офицера со всеми замашками салонного фата. Вильери отшвырнул в сторону эмалированную тарелку и кружку, поданные ему Анатоликусом. С тех пор, как он перестал быть членом бедствующей группы, он может пить только из стеклянного стакана и есть с фаянсовых тарелок. Долготерпение Анатоликуса не имело пределов. Он удовлетворил претензию Вильери на фаянс и стекло…

Между тем попытки «Красина» пробиться к Чухновскому оставались безрезультатными. К 2 часам 15 июля стало ясно, что те 2–3 мили, что остались до самолета (который был уже виден), «Красину» не преодолеть. В 2 часа 30 минут радист Юдихин и журналист Кабанов с мешками за спиной уходят на лыжах для связи к Чухновскому.