Радостно было вырваться сюда из тесных извилистых протоков мутной реки Селенги.

Утренняя прохлада бодрила. Вкусно пахло водой. Охватывала радость жизни. Я чувствовал, точно сделался сильнее. Хотелось улыбаться. Появился небывалый прилив бодрости и энергии. Я пересел на весла, и казалось немыслимым, чтобы я мог устать, — так прекрасен был тихий Байкал. Прекрасна была его студеная вода, такая чистая, прозрачная, не то сапфировая, не то изумрудная.

Летели большие стаи громадных, неуклюжих черных бакланов. В стороне быстрыми черными точками мелькали дикие утки, проносившиеся над самой водой.

— Эй, парень, наладь ружье… убей баклана, — приставал ко мне Панфил. — Баклан — чорт, за смерть его тебе сорок грехов простится. Баклан омулей жрет; он всем хищникам хищник… Гляди, верных варнаков на Селенгу за омулями понесло… Бей, бей их… что сомневаешься!

Панфил совал мне в руки централку. Тяжело налетела стая кривоносых, громадных черных птиц. Я стрельнул мелкой картечью. Один из хищников на мгновенье задержался на воздухе и, кувыркаясь, шлепнулся в воду.

— Спасибо тебе… Спасибо, парень! Вот это — доброе дело, — ликовал Панфил.

Мы вытащили из воды убитую птицу. Она была черная с зеленоватым отливом, с длинным загнутым желтым клювом. Громадная пасть баклана свободно могла поглотить полуторафунтового омуля. Панфил достал нож и распорол птице живот.

— Смотри! — проговорил он и неистово начал трясти убитую птицу.

Из вспоротого бакланьего брюха посыпались в лодку окуни. Они были цельные, несмятые и непереваренные. Я насчитал шестнадцать окунечков; некоторые из них были довольно крупные.

Часа два шли мы вдоль берега на веслах, поминутно вспугивая дичь.

— Исток… — проговорил Панфил, указывая рукой по направлению к берегу.

Мы проходили между двух плоских островков. Один из них казался белым от множества чаек, приютившихся на нем.

— «Чаячий остров», — назвал Панфил. — Тут всегда чайка держится, а другой остров — «Бабья Корга».

За островами на берегу виднелось раскинувшееся на холмике большое селение Исток. На лугу показались белые палатки и дым от костров. Я приналег на весла, и через полчаса наша двугребка входила в узкую, но глубокую речку Исток.

У обоих берегов стояло множество больших и высокобортных сетовых лодок. На берегу расположился лагерь рыбаков. Сушились паруса, сети; валялись омулевые боченки, так называемые лагуны. Над дымящимися кострами висели на таганах большие закопченные чайники.

Наше прибытие вызвало оживление. Нас тотчас же окружила толпа. Панфил был здесь сбоим человеком. Русские и бурятские рыбаки, собравшиеся сюда из далеких селений, хорошо знали деда Панфила и, повидимому, любили его. То одна, то другая группа приглашала его к костру угоститься чаем и омулевой ухой. Отрекомендованный Панфилом как человек, приехавший из Москвы, я вызвал у рыбаков большой интерес. Через каких-нибудь десять минут я сидел, окруженный рыбаками, в своеобразной палатке из квадратного паруса. Меня угощали дивной ухой. Перед палаткой для меня пекли над костром свежего омуля, в которого была просунута палочка. Молодая девка в красной кофте ловко поворачивала на палке сырую рыбу, с которой беспрестанно капал растопленный жир. Когда рыба окончательно зарумянилась, я с наслаждением принялся за нее и должен был сознаться, что более вкусного блюда мне не приходилось есть.

Рыбаки смотрели на меня, как на какое-то чудо, — так невероятна была им мысль, что я мог приехать к ним из Москвы. Про этот город они слыхали много диковинного и теперь засыпали меня вопросами. Я в свою очередь расспрашивал рыбаков.

Оказалось, что я попал сюда во-время. Был конец промысла, и через два дня наступал запрет ловли омуля в море.

Из бесед с рыбаками я выяснил, что они разделены на самостоятельные артели. Каждая артель в 8 —10 человек имеет сетовую лодку, которая в большинстве случаев принадлежит башлыку, пользующемуся в артели двумя паями и являющемуся начальником артели, которая слушается его беспрекословно. Каждый пай определяется минимум в полсотни саженей сети и три рубля деньгами. Омуля ловят ночью на середке Байкала сетями до двух верст длины. Сети сделаны из тончайшей мережи светло-зеленого цвета. Благодаря необыкновенной прозрачности байкальской воды омуля можно ловить только такими сетями и притом только ночью. Днем он вовсе не попадается в сети.

Одна из русских рыбачьих артелей с большой охотой согласилась взять меня с собой на лов, при чем меня предупредили, что с непривычки я могу «угореть», так как на середке моря сильно качает. Наевшись и напившись из плоской деревянной чашечки плиточного чая, я завалился спать, дабы набраться бодрости к предстоящей ночи на Байкале.

Проснулся я в пятом часу дня. В лагере было оживление. Лодки готовились к выходу в море. Башлыки деловито распоряжались у своих лодок. Рыбаки ловко подбирали и укладывали длинные сети с привязанными к ним поплавками и грузилами. Укладывались и связывались паруса; девки таскали хворост на лодки. Работа шла привычно, без ругани, без суеты.

Наш башлык, крепкий рыбак, лет тридцати пяти, с строгим красивым загорелым лицом, указал мне место на высокой куче сложенной сети. Сам он встал на крытой корме у рулевых весел. Рыбаки разместились на высоких скамейках. Каждый из них, в том числе и молодая девка в красной кофте, взял по длинному тяжелому веслу.

Мы тихонько выбрались из узкой речки и вышли на веслах в мелкий заливчик. Такие заливы тут называют «сорами»; повидимому, это название происходит от множества водорослей, буквально засоряющих эти мелкие воды.

Пройдя «Чаячий остров», мы очутились в море, и порядочный ветерок с северо-востока, так называемый «баргузин», сразу дал себя знать. Появилась крутая волна, и башлык приказал убрать весла. Рыбаки подняли громадный квадратный парус, который тотчас же вздулся крутым барабаном и забрал ветер. Скрипнула прочная мачта, и высокая лодка, сильно раскачиваясь и немного кренясь, ходко понеслась вперед, прыгая на волнах. В версте от нас за нами выходила в море вся рыбачья флотилия. Все лодки шли кучей, напоминая стаю чаек. Их ослепительно белые паруса, освещенные косыми лучами солнца, четко выделялись на густой синеве волн.

Налетали рокочущие валы, холодными брызгами обдавая смуглых людей. Лодка высоко вздымалась кверху и стремительно скатывалась вниз, зарываясь носим в жуткий промежуток между волн.

Рыбаки перешучивались. Мне делалось весело и с непривычки немного жутко. — Ну как, еще не угорел? — улыбаясь, спросил меня башлык. — А то заваливайся спать: сном можно угар отшибить…

Я поблагодарил за совет. Тошноты я не чувствовал. Лишь немного кружилась голова.

Далеко в стороне показалась белая церковь. Казалось, что ее колокольня вылезала прямо из воды.

— Село Посольск, — пояснил башлык. — Эй, брось намерник! — крикнул он рыбаку.

Рыбак кинул вперед носа гирю с привязанной к ней бечевкой. Все следили за результатами.

— Сорок сажень, — проговорил рыбак.

— Мало!.. Придется еще малость пройти…

Солнце село, и дальние горы на западе вдруг сделались совсем близкими и темными, как чернила. Байкал потускнел, переливаясь тонами перламутра. Как часто менял он свой цвет в течение дня!..

Через полчаса снова бросили лот. Гиря не достала дна. Мы плыли над бездной[13]). Башлык тотчас же приказал убрать парус, и рыбаки приготовились закидывать сети.

Прежде всего бросили «маяк», то-есть по просту высокий буек, напоминавший метлу, прикрепленную к деревянной крестовине, плавающей на воде. В случае обрыва сети высокая метла издали могла указать ее местонахождение. От буйка начиналась сеть, которую два рыбака принялись сбрасывать в воду ловкими, привычными движениями. Покуда они занимались этим делом, другие то-и-дело поливали сложенную в лодке сеть водой из ковша. Башлык пояснил мне, что это необходимо, дабы сеть сделалась тяжелее, иначе в момент выбрасывания тонкую и легкую сеть будет ветром прижимать к борту лодки. Еще два рыбака и девка тихонько гребли, и лодка медленно подвигалась вперед.