-- Дело в том, что после спектакля я захотел познакомиться с исполнительницей главной роли. Это прелестная девчонка, даром что индеанка, а значит кожа и прочие особенности её расы оставляют желать лучшего. Впрочем, белых женщин мы не увидим ещё долго, придётся обходиться местными. К тому же по ходу дела она себе лицо мукой мазала, изображая смертельную бледность, я как увидел её в таком виде, понял, что непременно с ней познакомиться должен, о чём и попросил через Бертрана. Просьбу мою исполнили, и провели нас после спектакля в то место, где актёры ужинали. Там отдельные столики были, нас к ней подсадили, представили, и мы остались почти наедине. Конечно, за другими столиками могли что-то слышать, но обрывками.

Отхлебнув вина, Рохенхилл продолжил:

-- Ну девка сидит за столиком, уплетает за обе щёки, а у меня в штанах горит, но понимаю, что сперва с ней хоть поговорить как-то надо, благо языковых барьеров нет, она по-испански чешет неплохо. Впрочем, она сама о нашем театре расспрашивала, оказывается, знает и Шекспира. Спрашивала, почему, мол, у нас на сцене девушкам играть нельзя, и почему у нас актёров на нормальных кладбищах не хоронят, что мол, в этом такого? Советовала некоторые местные пьесы посмотреть, когда в Куско будем. Я её потом сам решился расспросить, почему, как, мол, в актрисы попала, сирота небось... Оказалось, что нет, не сирота. Когда она только начинала учиться, её родители были вполне себе живы-здоровы. Правда, недавно мать внезапно умерла, а отец от горя опасно занемог. Ну на это я подумал, что можно её отыметь без проблем, никто не вступится. Только вот где? Не станешь же прямо тут прилюдно её на стол класть! А пойти с нами надо ещё уговорить... А Бертран её по ходу дела стал дальнейшие вопросы задавать -- как мол, занемогший отец отпустил дочь столь далеко и одну? Она сказала, что была поначалу так сражена горем от смерти матери, что ей горло перехватывало, и потому она боялась, что всё равно не сможет петь. Да и за отца было страшно -- вдруг ещё помрёт без неё. Но тот сказал, что она не должна подводить другим людей, и потому должна поехать и очень постараться петь хорошо. Так, как понравилось бы её матери, будь она жива. Ну а Бертран спросил её, не страшно ли ей без родных в чужом городе, не боится ли она за свою честь.... Она в ответ сказала, что девушка взрослая, рассудительная, соблазнить себя никому не даст, а уж силой её точно взять никто не посмеет, у них за это виселица. К тому же она подозревает, что слуги её отца всё равно за ней приглядывают вполглаза. Тут мои желания несколько охладели -- насколько же, думаю, её отец должен быть богатым господином, если его дочь даже не всех его слуг в лицо знает? На своей родине я как-то привык, что актёр -- это нищеброд, всё-таки это такая профессия, не для богатых и уважаемых людей. А вдруг тут как в Риме, где были актёры-богачи, и даже сам император порой выступал на сцене? Вдруг и передо мной персона королевской крови? А связываться с семейкой местного императора далеко не безопасно, сам понимаешь... А тут ещё Бертран шепчет на ухо по-английски: "Я понял, кто это такая, это дочь самого Инти". Тут мне резко захотелось в отхожее место. Извинившись, я отошёл и спрятался в нужнике, пока за мной не зашёл Бертран. Весь ужин у меня из желудка пролетел, до того было страшно.

Бертран добавил:

-- Я во время спектакля слышал, как сзади шептались про Инти, что он, мол, опасно заболел. И что он любил эту пьесу, она ему о каких-то событиях его молодости напоминала. И что сама его дочь на сцене поёт, а его собеседник говорил, что это едва ли она. И что тесть Инти эту пьесу очень сильно не любил. Потому средства на отстройку театра, пострадавшего в пожаре, выдавать не спешил. Потому у них до этого все спектакли то под открытым небом были, то в Университете. Так что когда девушка сказала, что всех слуг своего отца в лицо не знает, я понял, что это только дочь Инти и может быть. А когда Рохенхилл ушёл, я ещё некоторое время посидел с девушкой. Мне тоже было жутко, но очень хотелось расспросить её о судьбе проповедника, казнённого тут несколько лет назад. Она меня стала уверять, что проповедника казнили отнюдь не за веру. Мол, тот оказывается, хотел отравить им водопровод, а также нашлась свидетельница, которая рассказала, что тот истребил её родное племя, а её саму захватил в рабство и обесчестил.

Вздохнув, Бертран добавил:

-- Не знаю, как там было на самом деле. Я скорее склонен думать, что христианский мученик оклеветан. Всё-таки одна женщина сомнительного поведения... Но тут, как оказалось, свидетельства женщины рассматриваются всерьёз. Как и свидетельства слуги против господина, и даже жены против мужа. Если жена или слуга заявит, что муж или хозяин их избивает, или как-то по-другому третирует, то свидетельства рассматривают со всей серьёзностью, и со своих постов можно полететь... Мол, высокие посты должен занимать достойный, а какой ты достойный, если позволяешь себе слабых бить? И ещё, тут могут привлечь за преступление, совершённое в чужих землях, причём за такое, которое мы сами преступлением не считаем. Дядя, никогда никому не говори, что ты сам лично участвовал в работорговле! А ведь тут есть селение негров, бывших рабов, я боюсь, чтобы кто-нибудь из них случайно не опознал тебя, ведь тогда... тогда и тебя, и всех нас заодно могут также повесить.

-- Хорошо, племянник, в разговорах о своём прошлом я буду осторожен. Ну а у самого тебя не было мысли приударить за этой.... актрисой?

-- Дядя, я добродетелен, и собираюсь оставаться девственником до свадьбы. К тому же я тоже не хочу на виселицу.

-- Это как раз и хорошо, что ты добродетелен. По местным законам, как я понял, карается только соитие, лёгкий флирт вроде бы дозволен. А ведь через неё можно много узнать. Например, чем болен её папаша. Не думаю, что многожёнец стал бы всерьёз убиваться из-за смерти одной из супруг.

-- Да какая разница, чем болен её папаша! -- сказал Рохенхилл, -- ну даже узнал бы ты точно, что страдает он на деле от сифилиса, который получил в ходе бурных похождений. Нам с того какая польза?

Дэниэл ответил:

-- Инти -- самый опасный из всех носящих льяуту. Других, включая самого Асеро, ещё есть какой-то шанс подкупить или обмануть, а вот Инти -- никак. Можно сказать, что это сам дьявол, но с дьяволом было бы проще, продал душу и делай что хочешь. А тут такое не сработает. Очень кстати для нас, что он заболел, а если бы сдох, было бы ещё более кстати.

Розенхилл отмахнулся:

-- Да брось ты, Дэниэл! Я же знаю, что тебе всё это наговорил. У него в юности были с Инти какие-то тёрки из-за бабы, потому он был бы рад, если бы можно было убрать Инти нашими руками. Инти мне ничуть не жаль, как и других людей его профессии, но гибнуть ради мести Эстебана Лианаса я не желаю.

-- Допустим, у него и в самом деле тут корыстные мотивы. Что не отменяет другого -- Инти был самым ярым противником торгового соглашения. А если он помрёт, то его должность займёт его сынок, у которого опыта по жизни сильно меньше. А значит, он куда менее опасен.

-- Послушай, Дэниэл, -- сказал Розенхилл, -- что ты хочешь -- успешно торговать, или менять здесь порядки?

-- Думаю, что без второго первое не будет особенно успешным. Розенхилл, ты кидаешься из крайности в крайность. Пьяный ты смел как 100 чертей, трезвый ты готов в штаны наложить. Пойми, к иностранцам тут отношение трепетное, так как инки очень боятся войны с европейскими государствами. Так что даже если бы ты залез в гарем к императору и трахнул его наложницу, то они бы максимум выслали тебя, публично выпоров. Или даже пороть бы не стали, ни к чему им такое афишировать. Может быть, даже и покушение на персону королевской крови спустили бы с рук. Я слышал, что Великая Война разразилась как раз из-за того, что какие миссионеры отравили местного принца, за что их казнили. А при мысли о повторении Великой Войны у местных ушанов уши холодеют.

-- Допустим, легально нас не казнят, -- сказал Розенхилл, -- но ведь люди Инти могут нас убрать и по-тихому. Нет, я бы не рисковал пока лезть в интриги. Лучше сначала доедем до Куско и свяжемся там с нашим человеком напрямую.