Оттолкнув лохматого пацана (тот отлетел к стенке пивняка и вяло сполз по этой стенке на пол), Васька схватил за курточку бестолково мечущуюся возле него девчушку, притянул ей к себе спиной, облапил ручищей за талию, другой ручищей достал из кармана вполне не законное перо – нехилую заточку с наборной рукояткой, – приставил это перо к девичьей шейке (в лучших традициях американских боевичков) и рявкнул:

– Пушки на пол, мусора сраные, а не то башку ей отрежу!..

…

Никаких "пушек" у "сраных мусоров" в руках не было. В кобурах у двух дежурных ментов, конечно, торчали табельные стволы, но менты про них и не вспоминали – они же шли с капитаном, просто так, для порядка, и чего ради доставать какие-то "пушки", если идешь на бытовуху с Хрусталевым. У Ивана же (он был в "штатском", т.е. в своем обычном "прикиде" – джинсы и турецкая кожанка) ствола вообще с собой не было. Тем не менее, налитые кровью и кайфом (то ли алкогольным, то ли "травочным" или "колесным", а может, и тем и другим) глаза Васьки ясно говорили: сейчас он может. И менты осторожно, не делая резких движений, потянулись к своим кобурам, напоказ выставив разведенные указательные и большие пальцы, давая Ваське увидеть, что они тянутся к "пушкам" не для стрельбы, а для того, чтобы четко выполнить Васькино распоряжение – "пушки на пол".

Краем налитых кайфом глаз Васька это увидел и удовлетворенно хмыкнул. Краем – потому что при всем своем кайфе он понимал: смотреть прямо надо на Ивана. Он и смотрел на него прямо, но…

Из того, что последовало далее, он практически ничего не увидел. И ничего вразумительного на всех пристрастных допросах потом сказать не мог. (А пристрастных допросов было много – и со стороны дружков, и с другой стороны, поскольку Иван уже тогда заработал на свою жопу достаточно недоброжелателей в своем, так сказать, кругу.)

Ивана от "сладкой парочки", в смысле Васьки с девкой, отделяли метров пять-шесть. Потом, или вернее, вдруг Ивана от "сладкой парочки"… Не отделяло ничего – он оказался в непосредственной близости к Ваське и девчонке (застывшими все в той же позе). Потом Иван без замаха вмял кулаком нос Васьки-обормота в то, из чего этот нос произрастал. Ваську от этого действия швырнуло к пивной стойке бара, он треснулся об нее (стойку) всем своим туловищем и рухнул на пол ("прямо на копчик-бля", как со смехом рассказывал сокамерникам в СИЗО), приняв положение сидящей под прямым углом куклы. Именно куклы, потому что ничего человеческого, в смысле, живого, в нем в тот момент не наблюдалось, да и "кукла" лицом была мало похожа на человека, поскольку у человека все-таки должен быть какой-никакой нос, а у нее, у "куклы" этой носа как-то вроде и не…

Какое-то подобие носа ему кое-как соорудили в тюремном госпитале, но по правде говоря, назвать это "носом" в полном смысле слова… Адвокат брызгал слюной, убеждая Ваську накатать заяву на опера, обещал дойти до какого-то там "верха", себя не пожалеть, а оперу-садисту пистон вставить, но Васька адвоката послал, никаких заяв катать не стал, получил причитающийся ему пятерик за тачки и прочие мелочи (эпизод с девчонкой из дела был изъят) и отбыл на зону. В зоне эпизод с девчонкой получил широкую огласку, серьезные люди с интересом рассматривали его, условно говоря, нос и просили подробностей, но Васька со смехуечками твердил лишь "сел-бля-на-копчик", а про сам удар говорил, что помнит только, как "хруст в ушах стоял". От этих выражений Васька получил от братвы законное погоняло "Копчик", а Иван – уважительную кликуху "Хруст". На зоне Копчик, что называется, поднялся. Выйдя на волю через два с половиной года, он тут же лег в дорогую клинику, где ему соорудили вполне приличную и даже элегантную носяру, и когда он вечером подошел к выходившему из дворика отделения Ивану, тот в первые две секунды его даже не узнал – к нему подошел не туповатый рыхлый амбал Васька, а довольно подтянутый, неплохо накаченный и довольно серьезный пацан.

– Ну, здравствуй, Хруст, – сказал он, глядя на Ивана вполне доброжелательно и даже как-то весело.

– Оперуполномоченный Хрусталев, – поправил его Иван, и мгновенно почувствовав отсутствие всякой угрозы, добавил, – для тебя по старой дружбе Иван Васильевич.

– Принято, – спокойно кивнул Копчик. – Я вот что хотел сказать… м-мм, Иван Василич, меня тогда с этой девкой словно бес попутал. Ну, водяра, пивко, да еще травки чуток, словом… Переклинило в башке, проводок какой-то не туда замкнулся. И на тебя я не то, что зла не держу, а даже можно сказать… благодарен.

– Ну-ну, – с сомнением в голосе буркнул Иван – в "благодарность" таких, как Копчик, он слабо верил, но с другой стороны чуял, что парень действительно зла не держит.

– Не сомневайся, – твердо сказал Копчик. – Я бы и ту девку нашел, чтобы извиниться, но она ведь, как меня увидит, сразу трусики намочит, так что… Вот тебе решил сказать, чтобы никаких непоняток у нас не было. Я и всем так говорил, и там, и вообще… Врезал ты мне по делу, ну… В общем, правильно уделал.

– Принято, – помолчав, кивнул Иван.

– Ну, ладно, – сказал Копчик, – тогда бывай… – он развернулся, сделал пару шагов, но потом вдруг остановился и снова повернулся к Ивану. – Слушай, а ты тот эпизод с девчонкой ни в каких рапортах и вообще не писал, потому что… думал, я тогда на тебя заяву настрочу, или?..

– Или, – пожал плечами Иван.

– Ага, – с каким-то удовлетворением кивнул Копчик, – я так и знал, хотя адвокатишка…

– У тебя всё? – спросил Иван.

Копчик как-то неуверенно пожал плечами, а потом неожиданно, каким-то рывком, словно преодолев некий барьер, вскинул глаза и уставился на Ивана.

– Я ведь глаза твои помню, – как-то хрипловато и с натугой выговорил он, – когда ты рядом со мной оказался… До сих пор помню.

– Ну, и что меня такого с глазами было? – нахмурился Иван.

(он тогда, в те считанные секунды как-то странно видел… как-то цвета все… то ли пропали, то ли поменялись… а главное с а м не помнил, как преодолел те пять-шесть метров, отделявших его от…)

– Не знаю… – покачал головой Копчик. – Я помню, но… Не хочу вспоминать, Хруст.

– Ну ладно, – усмехнулся Иван, – когда захочешь, скажешь… Копчик.

– Вряд ли, – подумав ответил тот. – Я одно скажу: не дай Бог мне еще раз такие увидеть. Я, знаешь, на многое там нагляделся, но … Не дай Бог. Пошел я, будь здоров, Иван Василич.

Постараюсь, подумал Хруст, глядя в удаляющуюся спину Копчика, обтянутую дорогой кожей, с вами попробуй заболеть, вмиг сожрете – не ты, конечно, у тебя-то пока зубов не хватит, но есть ведь и Соленые, и Мореные, и… словом, другие… С о в с е м другие.

* * *

… А вот все это вместе… – между тем, пока Иван отвлекся на воспоминания, развивал свою мысль Соленый. – Тут ведь главное – даже не разобраться. Ты ведь не дурак, Хруст, и понимаешь, что если это будет продолжаться, то с нас с тобой спросят. С меня – мои, с тебя – твои. И порожняк тут гнать без толку, придется ответить, а отвечать пока что – нечего. А потому, – он опять выставил указательный палец, – с этим, прежде всего, надо кончать. Надо это закрыть, понимаешь?

– Понимаю, – помолчав, сказал Иван. – Но закрыть можно только разобравшись. Ты хочешь сказать, что жмуров больше быть не должно. В смысле, таких жмуров. Что ж, я согласен, но… Может, ты знаешь, как это сделать? Тогда подскажи, потому что я пока что… – Хруст развел руками.

– Я знаю, – кивнул Соленый, – знаю, что ты, мент по жизни и опер от Бога, пока что, – он тоже слегка развел руками, скопировав жест Хруста, – ничего не нарыл.