- Я почему-то не могу тебя поцеловать. Страшно...
Возвращаемся на другую сторону луга, туда, откуда убежали час назад в поисках места с несовместимыми свойствами - без комаров, но с тенью, - ты забыла снятые часы. Улыбаюсь, глядя на взгорок издали: смятая трава так и не распрямилась. Подбираешь мягким движением длинную юбку и приседаешь, разглядывая греющуюся на откосе диковинную ящерку - большеголовую, в яр-чайше-зеленую крапинку.
Руки переплелись, и щека прикасается к щеке. Нежно, доверчиво.
- Мне с тобой спокойно...
А после - ночная дорога, лохматая сонная головка у меня на плече. Теплое касание тяжелой груди. И еще долго-долго руки пахнут твоим желанием...
Патрик испуганно трясет меня:
- Шура, Шура, что с вами? Очнитесь, пожалуйста, очнитесь!
Отрываю лицо от земли. Выплевываю клок жухлой травы. Жрал я ее, что ли? Или целовал?
- Шура, что, сердце?
Не в силах ответить, киваю. А разве нет, разве не сердце? Озабоченная Люси тащит, надрываясь, по полю тонометр. Мотаю головой, через силу выдавливаю из себя:
- Не надо... Оставьте меня...
Повинуясь жесту доктора, пилот отступил, подхватив по дороге с земли оцарапанный прибор. Даже сквозь боль ухитряюсь мысленно похвалить напарницу все понимает, моя умница! Переворачиваюсь на спину, тупо глядя в высокую синеву. Я действительно уже никуда больше не пойду. Все. Край. Меня больше нет.
Не знаю, сколько я смотрел в пустоту чужого неба - час? минуту? год? когда почувствовал аккуратное прикосновение лапки к моему запястью. Люси. Она что, так от меня и не отходила?
Мышка подняла грустную умную мордочку:
-Дети?
Присел, покачал кружащейся башкой. В глазах мышки мелькнуло понимание.
- Ты очень любишь ее, Шура? - спросила тихонько. Вновь покачал головой отрицательно. Рат растерялась, нахмурилась недоумевающе, всем своим крошечным тельцем выражая вопрос. Я усмехнулся горько:
- Не люблю - любил.
Начальница поглядела на меня как-то странно - не то с сожалением, не то с укоризной:
- Нет, Шура. Если она с тобой - значит, любишь.
Потянула меня за палец:
- Пойдем?
Встал пошатываясь. Побрел к машине, запинаясь о кочки. Уже дотронувшись до раскалившегося на солнце металла дверцы, кинул еще один взгляд на луг, взгорок, перелесок.
Что это там мелькнуло на миг за кустами опушки - край длинной юбки или отблеск серебра на бархатной шкуре?
Когда на сердце много рубцов - это не обязательно инфаркт миокарда.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Пить и петь на "Скорой" умеют. Лихо, с полной самоотдачей. Почему бы не потешить себя в свободное от вызовов время? Оно было справедливо даже и на родном месте службы, а уж тут - и подавно.
Почему? Да потому, что там, как ты ни пахал, хоть бы и на двух работах (что у вечно безденежных медиков не редкость), значительный кусок своей жизни все-таки проводил дома. Никто не понуждал потреблять горячительное на рабочем месте. Выйди за ворота, а то и не выходи, просто сдай смену и - хоть залейся. Хоть на ушах стой.
Здесь за ворота не выйдешь. Смена закончится, когда ты околеешь. А жив - так почему не урвать минутку веселья?
Начальство непосредственное - старший врач - особенно на это дело не обостряется. Покуда медик в состоянии переместить себя в транспорт и выехать на вызов, все в порядке. Жалоб от населения не поступает? Не поступает. Ну и ладно. В том, что ты сделаешь все, что от тебя требуется, в любом состоянии, никто не сомневается. Рабочие навыки утрачиваются в последнюю очередь.
Психиатры по этому поводу могут привести показательный пример: профессиональный делирий. Крайняя стадия белой горячки, из которой упившийся в буквальном смысле до смерти алкаш уже не может быть выведен - конец скор и неизбежен. Так что же он в этот момент делает? А то, чем всю жизнь занимался на рабочем месте - метет улицу, крутит баранку, пилит доску или считает деньги. В. воображении, конечно, но движения у него весьма характерные - вмиг специальность определяется.
Ну, бывает, напьется кто-то из сотрудников до такого изумления, что вместо карты вызова карту сектора возьмется заполнять или рядом с больным на носилки спать приляжет. Тут уж-не взыщи. Господь наш всеблагой в милости своей безграничной людям девять заповедей даровал, а жизнь наша паскудная - десятую: "Не попадайся". Не пойман - не вор. Не унюхан - не пьян.
Я, честно говоря, сам до таких дел не большой любитель. В молодости было, дурковал. Раз, помню, дежурство ну до того крутое выпало - что ни вызов, то война, а я еще и спиртного принял. Не так чтоб уж без меры, но уставшему организму и этого хватило.
Поначалу долго кормил на диво всей смене своей ложкой из своей миски домашним обедом приблудного котенка. Котенок пожирал гречневую кашу с мясом, почавкивая и громко мурча, а коллеги столь же громко обсуждали степень моего опьянения.
Потом упал на топчан и умер. Сослуживцы грубо вернули к жизни, сунули в зубы вызов, велели ехать. Проклиная день и час своего зачатия, сполз в автомобиль, показал полученное пилоту и отбыл.
Что-то там делал, кого-то лечил. Вернулся на базу, велел водителю сказать диспетчерам, что карточку сдам утром, и вновь скончался. Теперь уже окончательно и бесповоротно.
Очнулся поутру, высосал, плюясь, анальгину из ампулы - надо ж и карточку, наконец, писать! Заварил огромную кружку крепчайшего чая, уселся. Смотрю тупо в бумажку и ничего не помню. Ну ровным счетом, ноль. Кого смотрел? От чего лечил? Чем? Темна вода во облацех.
Все, что удалось извлечь из памяти - кто-то, провожая меня к двери, молвил: "Спасибо, доктор". Знать, помогло лечение.
Ну, написал, конечно. Выдумал что-то, просто исходя из повода к вызову. А правды по сей день так и не вспомнил. Жанр такой писанины называется: ненаучно-производственная фантастика. Для моего состояния название звучит мрачнее: алкогольный палимпсест.
Но урок пошел впрок. Более не усердствую. Не нашлось молодца побороть винца. Потребляю на службе редко и умеренно, чаще пивко на пару с мышедоктором.
А народишко - гуляет. Похоже, пьянка на базе перманентна. Снова ажитированные споры о методах лечения, снова гитара. Звенит себе бодренько:
Так вперед, за цыганской звездой кочевой,
На закат, где дрожат паруса,
И глаза глядят с бесприютной тоской
В багровеющие небеса.
Ха, ребятишки. Кто-то здесь, кажется, Киплинга не знает? Нешто помочь коллегам спиртное осилить? А ну их к бесу, не хай потребляют без меня. Волокусь в курилку, провожаемый перебором:
Хоть на край земли, хоть за край...
Тоскливо и там. Скучный седой водитель раскладывает на прожженной клеенке пасьянс из костяшек домино. Пасьянс не сходится, водитель уныло бранится и начинает заново. На продавленной кушетке две немолодые дамы, дымя, как стадо паровозов, негромко о чем-то препираются. Изначальный предмет перебранки уже забыт, и акцент сместился в личную сторону.
Нет, и тут не житье. Перебираюсь в столовую - просто так, без идеи что-то запихнуть в брюхо. Там пусто - все либо на вызове, либо спят, либо пьют. От безделья наливаю чаю, сажусь в свой угол - туда, за дальний столик. Спиной к стене. Как всегда.
Чья-то сильная рука сгребла мою кружку. Неслышно подошедший Рой, в неизменной десантной тельняшке под халатом, поднес ее к губам и с чувством отхлебнул.
- Чаек хорош, крепенький. Только зачем его холодным пить? Неграмотно, однако.
- Да вот, призадумался.
- Дом, поди, вспоминаешь?
-Есть такое дело...
Рой присел напротив меня. Я невольно залюбовался: до чего ж ловкое у парня тело. Четкие, отточенные движения - ни одного лишнего! Вроде и неспешно, вразвалочку, как бы с ленцой все делает, а получается очень быстро. Хорошо, должно быть, иметь такого напарника. Надежно.
Рой положил на столик загорелые руки, сцепил пальцы замок. Изучающе вгляделся в мое лицо. Долго глядел, пристально. Наконец произнес:
