В темноте Бендико терся мордой о его колено.

– Знаешь, Бендико, ты немного похож на них, на звезды. Так же прекрасно непостижим и не способен доставлять огорчения. – Он поднял голову Бендико, почти невидимую в ночи. – У тебя глаза на одном уровне с носом, у тебя нет подбородка, такая голова не может ассоциироваться со зловещими фигурами на небе.

Вековой обычай требовал, чтобы на следующий день после приезда семейство Салина отправлялось в монастырь Святого Духа помолиться на могиле блаженной Корберы, которая принадлежала к предкам князя, основала монастырь на свои средства, жила там в святости и в святости там умерла.

В монастыре действовали строжайшие правила, и вход мужчинам туда решительно возбранялся. Именно поэтому дон Фабрицио посещал обитель с особым удовольствием, тем более что на него, прямого потомка основательницы, запрет не распространялся, и к этой своей привилегии, которую он делил лишь с королем обеих Сицилий, дон Фабрицио относился ревниво и по-детски ею гордился.

Возможность нарушить непреложный порядок была главной, однако не единственной причиной его любви к монастырю Святого Духа. Здесь ему нравилось все, начиная от непритязательной приемной с изображением леопарда в центре бочкообразного свода, двойными решетками для переговоров, маленькой деревянной вертушкой для получения и передачи писем и надежной дверью, входить в которую из всех мужчин на свете имели право только он и король. Ему нравился вид монахинь с их широкими в мелкую складочку нагрудниками из белоснежного льна поверх грубых черных платьев; он готов был в сотый раз с благоговением выслушать рассказ настоятельницы о наивных чудесах блаженной Корберы и увидеть в печальном саду уголок, где, как уверяла настоятельница, святая монахиня остановила на лету большой камень, запущенный в нее дьяволом, которого она вывела из себя твердостью духа. Князя неизменно поражали два знаменитых, не поддающихся расшифровке письма на стене ее кельи – каждое в отдельной рамочке: в одном блаженная Корбера будто бы призывала дьявола вершить добро, а другое, ответное, якобы выражало сожаление, что он, дьявол, не может внять ее призыву. Нравилось князю и миндальное печенье, которое монахини готовили по старинному, вековой давности, рецепту, нравилось слушать пение хора во время службы, и, наконец, он был рад жертвовать обители немалую часть своих доходов, что было оговорено документами о создании монастыря.

Итак, в то утро все пассажиры двух колясок, только что выехавших из Доннафугаты в направлении монастыря, были в хорошем настроении. В первой коляске ехали князь с княгиней и две дочери, Каролина и Кончетта, а во второй – третья дочь Катерина, Танкреди и падре Пирроне. Двум последним, разумеется, предстояло остаться extra muros[83] и ожидать конца визита в приемной, довольствуясь миндальным печеньем, переданным через вертушку. Кончетта выглядела немного рассеянной, но спокойной, и князь надеялся, что она забыла вчерашние огорчения.

Вход в монастырь – процедура долгая даже для обладателей самого священного из прав. Затворницы формально, но долго демонстрируют сопротивление, что, впрочем, придает еще большую пикантность допуску, хотя заведомо известно: он будет разрешен. В монастыре о предстоящем приезде гостей знали, и тем не менее пришлось некоторое время прождать в приемной. Ожидание уже подходило к концу, когда Танкреди неожиданно сказал князю:

– Дядя, а ты не мог бы сделать так, чтобы меня тоже впустили? Как-никак я ведь наполовину Салина и еще ни разу здесь не был.

В глубине души князь обрадовался этой просьбе, однако решительно покачал головой:

– Сын мой, ты ведь знаешь, что только мне позволено входить сюда, остальным это возбраняется.

Но переубедить Танкреди было нелегко.

– Извини, дядище, но утром я еще раз прочитал в библиотеке акт об учреждении монастыря. Там написано: «…разрешается входить князю Салине и вместе с ним, если дозволит настоятельница, двум дворянам из его свиты». Я готов быть дворянином из твоей свиты, готов быть твоим оруженосцем, готов быть кем ты скажешь. Пожалуйста, попроси настоятельницу.

Он говорил с необычайным жаром: возможно, ему хотелось, чтобы кое-кто забыл его болтовню за вчерашним ужином. Дон Фабрицио был польщен:

– Если для тебя это так важно, дорогой, я попробую…

И тут Кончетта с самой обворожительной улыбкой, на какую была способна, предложила кузену:

– Танкреди, по дороге сюда я видела перед домом в Джинестре бревно на земле. Сбегай за ним, высадишь двери, и ты внутри. Так будет быстрее.

Голубые глаза Танкреди потемнели, по лицу разлилась краска не то стыда, не то гнева, он хотел было что-то сказать опешившему от удивления дону Фабрицио, но его опередила Кончетта.

– Оставь, папа, он шутит, – сказала она на этот раз без улыбки, злым голосом. – В одном монастыре он уже побывал, и хватит с него. В наш ему лучше не заходить.

Загремели отодвигаемые запоры, и дверь открылась. Хлынувшая в душную приемную прохлада внутреннего дворика принесла с собой голоса монахинь, собранных для встречи князя. Начинать переговоры с настоятельницей было слишком поздно, и Танкреди ничего не оставалось, как покинуть приемную и прогуливаться у стен обители под раскаленным небом.

И на этот раз, довольный оказанным приемом, дон Фабрицио, оберегая свой душевный покой, не стал спрашивать Кончетту, что означали ее слова. Без сомнения, это была очередная ребячья выходка, обычная для отношений между ней и кузеном; в любом случае ссора между молодыми людьми отвлекала ее свидетелей от докучливых мыслей, от необходимости вести пустые разговоры, от проблем, требующих решения, и потому ее следовало только приветствовать. На этой волне все смиренно поклонились могиле блаженной Корберы, снисходительно выпили жидкий монастырский кофе и с удовольствием похрустели двухцветным миндальным печеньем. Княгиня провела осмотр монашеского гардероба, Кончетта, как всегда, в меру участливо побеседовала с монахинями, князь оставил на столе в трапезной десять унций, которые оставлял при каждом посещении. Падре Пирроне ждал за порогом монастыря в одиночестве. Поскольку он сообщил, что Танкреди надо было срочно написать какое-то письмо и потому он ушел пешком, все отнеслись к его отсутствию спокойно.

Вернувшись во дворец, князь поднялся в библиотеку, расположенную в центральной части здания под часами и громоотводом. С большого балкона, защищенного от зноя, видна была просторная площадь Доннафугаты с пыльными тенистыми платанами. Часть домов за площадью отличалась кичливыми фасадами, обязанными своей затейливостью какому-то местному архитектору: неуклюжие химеры из пористого, отполированного годами камня поддерживали, согнувшись, крошечные балконы; другие постройки, в том числе дом дона Калоджеро, стыдливо прикрывались ампирными фасадами.

Дон Фабрицио расхаживал взад-вперед по огромной комнате, бросая время от времени взгляд на площадь за окном: на одной из скамей, подаренных им мэрии, жарились под солнцем три старика; несколько сорванцов гонялись друг за другом, размахивая деревянными мечами; привязанные к дереву, стояли четыре мула. Типично деревенская картина, какую трудно представить себе без нещадно палящего солнца. Но вот, проходя в очередной раз мимо окна, князь обратил внимание на стройную худощавую фигуру хорошо одетого человека, явно горожанина. Вглядевшись, князь узнал Танкреди. Хотя тот и был далеко, князь узнал его по покатым плечам и тонкой талии, обтянутой рединготом. Танкреди успел переодеться, сменить коричневое платье, в котором ездил в монастырь, на темно-синее («цвета обольщения», как он сам говорил). В руке у него была трость с эмалевым набалдашником (надо думать, та самая, которую украшали единорог, герб Фальконери, и девиз «Semper purus»[84]); шел он легкой кошачьей походкой, ступая осторожно, как будто боялся запылить башмаки. Следовавший за ним в десяти шагах слуга нес увенчанную бантом корзину с десятком розовощеких персиков.