Но вскоре ему пришлось вернуться на землю из невозмутимых звездных миров, поскольку пришел дон Чиччо Феррара, счетовод. Это был сухой маленький человек, всегда в безупречно чистых галстуках, который прятал за стеклами очков алчность натуры и либеральные иллюзии. В это утро он выглядел бодрее обычного, и князю стало ясно: новости, которые вчера так расстроили падре Пирроне, подействовали на счетовода как освежающий бальзам.
– Тревожное время, ваше сиятельство, – произнес он после почтительного приветствия. – Мы на пороге больших бед. Зато потом, когда стрельба и неразбериха закончатся, все образуется, и для нашей Сицилии наступят новые, славные времена. Лишь бы только поменьше наших сыновей сложили за это головы.
Князь в ответ лишь хмыкнул.
– Дон Чиччо, – сказал он после небольшой паузы, – нужно навести порядок со сбором податей в Кверчете. Уже два года я не получал оттуда ни гроша.
– Вся отчетность в порядке, ваше сиятельство, – произнес счетовод свою неизменную магическую фразу. – Чтобы завершить дело, осталось только написать дону Анджело Мацце. Я сегодня же подготовлю письмо и представлю на подпись вашему сиятельству. – И он принялся рыться в бухгалтерских книгах, куда с двухлетним опозданием тщательно записывал каллиграфическим почерком все расчеты, кроме тех, которые действительно имели значение.
Оставшись один, князь не сразу смог вернуться к своим туманностям из-за охватившего его раздражения. Оно было вызвано не надвигающимися событиями, а глупыми суждениями Феррары, которого он невольно отождествлял со всем классом людей, стремящихся теперь к власти.
«Все, что говорил здесь этот тип, – полная чушь. Он, видите ли, оплакивает сыновей, которые сложат свои головы! Да сколько их там насчитают? Уж я-то знаю, что представляют собой воюющие стороны! Погибших будет ровно столько, сколько понадобится для составления победной реляции в Неаполь или в Турин (что одно и то же). Он верит, что после высадки для нашей Сицилии, как он выразился, наступят новые, славные времена! Такие обещания давались при каждой высадке (а их было не меньше сотни), начиная еще с Никия[61], однако ничего не менялось. И что, собственно, должно было измениться? И что изменится теперь? Будут идти переговоры вперемежку с бесполезными боями, а потом все вернется на круги своя и одновременно изменится». Он вспомнил двусмысленные слова Танкреди и только сейчас понял, что тот имел в виду. Князь успокоился, отложил журнал и стал смотреть на выжженные солнцем, изъеденные бока Монте-Пеллегрино, вечной, как нищета.
Через некоторое время пришел Руссо; князь считал своего управляющего самой значительной фигурой среди остальных подчиненных. В неизменной бунаке[62] из рубчатого бархата, которую он носил не без изящества, хитрый, с цепким взглядом и гладким, без единой морщинки, лбом, что выдавало в нем человека, не знающего сомнений, Руссо был для князя воплощением нового сословия. Всегда почтительный, он даже по-своему был предан князю, поскольку, обворовывая его, искренне верил, что имеет на это право.
– Представляю, как ваше сиятельство обеспокоены отъездом синьорино Танкреди. Но это ненадолго, я уверен, скоро все закончится благополучно.
В очередной раз князь столкнулся с одной из сицилийских загадок. На этом острове секретов, где дома закрываются наглухо, а встречный крестьянин скажет вам, что не знает, как пройти к деревне в десяти минутах ходьбы, которая виднеется на холме и в которой он сам живет, на этом острове, где из всего делать тайну – привычка, стиль жизни, – на этом острове ничто не остается в тайне.
Кивнув Руссо, чтобы тот садился, князь пристально посмотрел ему в глаза:
– Пьетро, поговорим, как мужчина с мужчиной. Ты тоже замешан в этих делах?
Нет, заверил его управляющий, не замешан, у него семья, он не может рисковать. Риск – удел молодых, таких как синьорино Танкреди.
– Да разве я посмел бы что-то утаить от вашего сиятельства, ведь вы мне как отец родной! – (Три месяца назад, однако, он утаил в свою пользу сто пятьдесят корзин лимонов, зная, что князю об этом известно.) – Но скажу честно, душой я ними, с этими отважными ребятами. – Он встал, чтобы впустить Бендико, под дружеским напором которого ходила ходуном дверь, потом сел снова. – Ваше сиятельство и сами понимают, дальше так продолжаться не может: обыски, допросы, на все нужны бумаги, на каждом углу шпионы, порядочному человеку продыху не дают. Если все закончится хорошо, мы получим свободу, уверенность в будущем, снижение налогов, облегчение в занятиях коммерцией. Всем станет лучше, только попы проиграют. Господь не с ними, Он с бедными, такими как я.
Дон Фабрицио улыбнулся: ведь именно он, Руссо, собирался купить через подставное лицо Ардживокале.
– Дни будут неспокойные, но виллу Салина стрельба и беспорядки обойдут стороной, она будет стоять как скала. Вы наш отец, об этом все знают, у меня тут много друзей, так что не сомневайтесь, пьемонтцы войдут сюда, только сняв шляпы, чтобы выразить вашему сиятельству свое почтение. И потом, вы же дядя и опекун дона Танкреди!
Это было унизительно: докатиться до того, чтобы тебе покровительствовали друзья Руссо! Единственное его достоинство, оказывается, в том, что он дядя этого сопляка Танкреди. «Через пару недель, глядишь, мою безопасность будет обеспечивать Бендико, которого я держу в доме». Он с такой силой стиснул ухо собаки, что та взвизгнула от боли, хотя и была польщена оказанной честью.
– Станет лучше, ваше сиятельство, уж вы мне поверьте. Смогут продвинуться порядочные и способные люди. В остальном все останется как прежде.
Князя слова управляющего несколько успокоили: этот народ, эта либеральная деревенщина стремится только к легкой наживе. Больше их ничего не интересует. Ласточки улетят быстрее, вот и все. Но их еще много останется.
– Возможно, ты и прав, кто знает?
Теперь все намеки прояснились. Загадочные объяснения Танкреди, высокопарные фразы Феррары, угодливые, но многозначительные высказывания Руссо открыли ему обнадеживающую тайну: событий произойдет много, но это будет всего лишь комедия, шумная романтическая буффонада с маленькими пятнышками крови на сценических костюмах. Мы не неистовая Франция, мы – страна компромиссов. Впрочем, и во Франции, если не считать июня сорок восьмого года, что уж там такого серьезного произошло? Он хотел сказать Руссо: «Я отлично понял, вы не хотите уничтожить нас, своих отцов, вы просто хотите занять наше место. Любезно, вежливо, возможно даже сунув нам в карман несколько тысяч дукатов. Так ведь? Твой внук, дорогой Руссо, будет искренне верить, что он барон, а сам ты станешь, ну, не знаю кем, допустим, потомком боярина из Московии, хотя твое имя означает лишь, что у твоих крестьянских родичей были русые волосы. Твоя дочь выйдет замуж за одного из нас, например за того же голубоглазого Танкреди с изнеженными руками. Впрочем, она хорошенькая, и если еще приучится мыться… Вот почему все останется как есть, как есть по существу. Одно сословие плавно сменит другое, только и всего. Мои золотые камергерские ключи и алая лента Святого Януария будут лежать в ящике, пока сын Паоло не поместит эти семейные реликвии под стекло. Но Салина останутся в почете, возможно, получат даже кое-какую компенсацию, например место в сардинском сенате или фисташковую ленту Святого Маврикия. Одни побрякушки взамен других». Именно так он сказал бы, если бы его не удержала врожденная воспитанность. Князь встал:
– Пьетро, поговори со своими друзьями. В доме много девушек, нельзя, чтобы их напугали.
– Уже поговорил, ваше сиятельство. На вилле будет спокойно, как в монастыре. – И улыбнулся ласковой, слегка ироничной улыбкой.
Дон Фабрицио вышел с намерением подняться к падре Пирроне, но умоляющий взгляд последовавшего за ним Бендико заставил его спуститься в сад. Волнующие воспоминания собаки о трудах вчерашнего вечера настойчиво требовали достойного завершения начатого. Сад благоухал еще сильней, чем накануне, а золото акации в лучах утреннего солнца не казалось таким ослепительным. «Но как же наши монархи? Как же законная преемственность?» Эта мысль преследовала его, он не мог от нее освободиться и на миг уподобился Мальвике: глубоко презираемые им Фердинанды и Франциски превратились вдруг в старших братьев – надежных, добрых, справедливых, в настоящих королей. Но силы обороны, вооруженные тяжелой артиллерией правовых и исторических аргументов, бдительно охранявшие душевное спокойствие князя, уже спешили к нему на помощь: «А Франция? Разве Наполеон Третий законный монарх? Однако же французы, кажется, счастливы с этим просвещенным правителем, который ведет их к высоким целям. Об этом стоит хорошенько призадуматься. И наоборот, разве Карл Третий был на своем месте? И разве битва при Корлеоне, или Бизаквино, или еще где-нибудь, в которой пьемонтцы разделают нас под орех, не будет походить на битву при Битонто?[63] На битву за то, чтобы все осталось как есть? Если уж на то пошло, даже Юпитер не был законным правителем Олимпа».
