– …и ради Клары.

Я поднял руку, прервав его.

– Я не собираюсь снимать документальный фильм, Вернер, – заверил я. – Ведь я дал слово. Не хочу, чтобы мой брак разлетелся на куски из-за моих… скажем так, амбиций.

– Это было бы глупо, Джереми. Пренебречь браком, разрушить крепкую семью, такую, как у тебя, – самый настоящий идиотизм.

– Аминь.

– Дай-ка мне сигарету.

Он прикурил, как обычно, чиркнув спичкой о ноготь большого пальца.

– Значит, просто хочешь услышать старую историю?

– Вернер…

Слова срывались с губ, исходя из сердечных глубин, как на духу. Может быть, именно мой искренний порыв и погубил наши души.

– Мне бы очень хотелось выслушать эту историю. Но я вовсе не собираюсь снимать по ней документальный фильм. Я слишком… устал. И все-таки мне нужно с чем-нибудь играть. Это как для тебя горы. Сколько времени ты уже не совершал настоящего восхождения?

– Лет двадцать, а то и больше.

– Но продолжаешь совершать вылазки, правда?

– Если это ты называешь вылазками, – с горечью подтвердил Вернер, – то да, совершаю. Но на самом деле это прогулки для туристов, страдающих от артрита.

– Так вот, эта история в умственном плане – то же самое, что твои прогулки. Мне нужна какая-то мысль, чтобы развлечься, развеяться. Нужна, чтобы выйти из… из этого состояния.

На лице Вернера – беспокойство, тревога.

– Ты хочешь сказать, что тебе опять плохо?

– Нет, – успокоил его я, – ничего подобного. Аннелизе и Клара действуют фантастически, лучше любых лекарств. Мне больше не снятся кошмары, – тут я поправился, уловив смущение на лице Вернера, – ну, почти не снятся, а если и снятся, я… могу с этим справиться. Физически я никогда не чувствовал себя лучше. Клара ходит со мной на прогулки, и я жду не дождусь снега, чтобы научить ее кататься на санках. Но в умственном плане…

– У тебя не получается сидеть сложа руки.

– Точно.

Вернер стряхнул на пол немного пепла.

– Аннелизе сказала, что ты работаешь с этим твоим приятелем, Майком…

– На самом деле время от времени даю указания. Больше ничего. И не стану скрывать: это меня устраивает.

– Вспоминать тяжко?

– До смерти тяжко, – признался я, снова ощущая комок в горле. – Будто бы хищный зверь затаился внутри, вот оно как, Вернер. И грызет. Все время. Может, когда-нибудь получится взять его на поводок, надеть намордник. Приручить. Чтобы все дни снова стали добрыми. Но сейчас мне нужна… игра, забава, чтобы держать зверя на расстоянии.

Я умолк, приложив к виску указательный палец.

Больше мне было нечего сказать. Я находился во власти Вернера. Что бы он ни ответил мне, я бы это принял. Даже если бы он пинками выгнал меня вон. Я себя чувствовал опустошенным. Но ощущение было приятное. Может быть, такое испытывает верующий, исповедавшись в грехах перед духовным наставником.

Вернер отпустил мне грехи.

И начал рассказ.

– История начинается над Тирренским морем.

– Над морем?

Вернер кивнул.

– Знаешь, что такое многоячейковая кластерная гроза, регенерирующая с подветренной стороны?

– Для меня это китайская грамота.

– Определение из метеорологии. «Многоячейковая кластерная гроза, регенерирующая с подветренной стороны», проще говоря, самозарождающаяся гроза. Представь себе влажный, теплый воздушный поток, идущий с моря. В нашем случае с Тирренского. Очень влажный, очень теплый. Достигает берега, но, вместо того чтобы обрушиться грозой на Генуэзский залив, продолжает продвигаться на север.

Я пытался вызвать в памяти карту Италии.

– Пролетает над Паданской низменностью?

– Не встречая преград. Наоборот: собирает еще больше влаги и тепла. Понятно пока?

– Пока понятно.

– Теперь представь, что такой воздушный поток, влажный и горячий, будто в тропиках, натыкается на Альпы.

– Начинается гроза, да такая, что будьте-нате.

– Genau[20]. Но именно когда поток влажного воздуха натыкается на Альпы, с севера прибывает холодный поток, тоже до невозможности насыщенный водой. Когда эти два потока сталкиваются, начинается сущий бардак. Самая настоящая самозарождающаяся гроза. Знаешь, почему самозарождающаяся? Потому, что столкновение двух потоков воздушных масс не снижает интенсивность грозы, напротив, она все больше и больше набирает силу. Неистовство порождает другое неистовство. Речь идет о грозе, выдающей более трех тысяч молний в час.

– Гроза, порождающая грозу, – повторил я как зачарованный. – Такие редко бывают?

– Раза два в год. Иногда три, а иногда и ни разу. Но природа дает, и природа отнимает. Гроза такого типа – апокалипсис в миниатюре, но длится она недолго. Час или два, максимум три, и на ограниченной территории. Это как правило, – добавил он, немного поколебавшись.

– А если правило нарушается? – подстегнул его я.

– Тогда мы приходим к двадцать восьмому апреля тысяча девятьсот восемьдесят пятого года. Прародительница всех на свете самозарождающихся гроз. Зибенхох и прилегающая зона оказались отрезаны от мира почти на неделю. Ни дорог, ни телефона, ни радио. Подразделениям Гражданской обороны пришлось передвигаться на скреперах[21]. И с наибольшей яростью, а ярость эта, говорю тебе, не уступала ярости урагана, гроза разразилась над Блеттербахом. – Вернер провел рукой по подбородку, прочистил горло и продолжил: – Она длилась пять дней. С двадцать восьмого апреля по третье мая. Пять дней в аду.

Я попытался представить себе массу грозовых облаков, нависшую над горизонтами, которыми так приятно было любоваться из окна. Ничего не получилось.

– Но не гроза их убила, – прошептал Вернер, качая головой. – Это было бы более… не сказать чтобы справедливо, но естественно. Всякое бывает, правда? Удар молнии. Камнепад. В горах может случиться… много скверного.

В горле у меня пересохло. Да, в горах случается много скверного. Я это слишком хорошо знал.

Чтобы промочить горло, я поднялся, наполнил стопку. Граппа прошла в гортань раскаленным железом. Я налил себе еще половину стопки и уселся снова.

– Эти бедные ребята были не просто убиты, то, что случилось, можно назвать… – Лицо Вернера исказила гримаса, какой я у него никогда не видел. – Когда-то, много лет назад, я ходил с отцом на охоту. Тогда тут еще не было заповедника, и… помнишь наш разговор относительно голода?

Еще бы мне не помнить.

– Да.

– Я испытываю голод, иду на охоту, убиваю. Стараюсь не причинять боль, делаю все чисто, по уму. Потому. Что. Испытываю. Голод. За это нельзя осуждать, правда? Такие вещи находятся вне пределов обычных понятий добра и зла.

Такие слова, произнесенные человеком, который многие годы спасал людям жизнь, глубоко поразили меня. Я ободряюще кивнул, чтобы он рассказывал дальше, но в этом не было нужды. Вернер продолжил бы и без моего одобрения. Над этим феноменом он размышлял долгие часы и теперь старался как можно лучше выразить свои мысли. Мне ли не распознать навязчивую идею, когда она передо мной предстает.

– На войне люди убивают друг друга. Это правильно? Неправильно? Смешные, глупые вопросы. Кто не шел убивать, того расстреливали. Можем ли мы утверждать, что люди, отказавшиеся взять в руки ружье, были святыми или героями? Разумеется, можем. Во времена мира на них так и смотрят, и это правильно. Но можем ли мы заставить миллионы людей вести себя как святые или герои? Принести себя в жертву ради идеи мира? Нет, не можем.

Я не мог понять, куда он клонит. Но слушал не перебивая. Если работа над фактуалом чему-то меня научила, то именно тому, что чем свободнее, непринужденнее говорит человек, тем более интересные речи исходят из его уст.

– На войне убивают. Приказывать убивать – дурно. Дурно заставлять целые поколения истреблять себя на полях сражений. Это оскорбление Бога. Но если ты не король и не генерал, что еще тебе остается? Стреляй, или тебя расстреляют. В первом случае есть надежда спасти свою шкуру и вернуться к тем, кого любишь.