На Блеттербахе есть все. Раковины, аммониты (вроде Йоди), ископаемая фауна и такие твари, что мурашки бегут по спине и остается только в изумлении разинуть рот. Доисторический зоосад, расположенный в затерянном ущелье, куда мы и направились с Кларой, чьи волосы были заплетены в две прелестные косички, а ножки обуты в светлые башмачки, в первый день октября, когда, как я думал, все стало потихоньку налаживаться.

Нас встретила женщина, с которой я много раз пересекался в Зибенхохе, но имени которой, как ни старался, припомнить не смог. Она спросила, оправился ли я после аварии. И ограничилась этим, за что я ей был благодарен.

Имелось две возможности посмотреть Блеттербах. Илзе, имя которой я прочел на бейджике, прикрепленном к воротнику рубашки, показала нам на карте маршрут, обозначенный красной пунктирной линией. Такую прогулку рекомендовали семьям с детьми. Длилась она три – три с половиной часа, не заводила «на слишком большую глубину» (я не преминул отметить непроизвольную игру слов), но позволяла увидеть разные раковины, следы динозавра («восемь букв, папа!») и окаменевшие папоротники, застывшие во времени и в горной породе. Второй маршрут продолжался около пяти часов и завел бы нас глубже, к водопаду, туда, где ущелье сужалось. В обоих случаях, добавила Илзе, строго нахмурив брови, нужно неукоснительно придерживаться размеченного пути, надеть каски и помнить, что дирекция заповедника не несет ответственности в случае каких-либо инцидентов.

«Вы совершаете прогулку на собственный страх и риск», – гласила надпись на трех языках.

Илзе объяснила:

– Здесь опасная зона, иногда бывают камнепады. Можно получить травму. Поэтому необходимо надеть защитные каски. Если у вас таких нет, можете взять напрокат. – Она улыбнулась Кларе. – Есть одна розовая, как раз твоего размера, маленькая барышня.

– Меня зовут Клара, – заявила дочь, – и я хочу посмотреть гигантского аммонита.

Женщина, изумленная, повернулась ко мне:

– У вас очень развитая дочка.

– Мне пять лет, – отчеканила Клара. – Я умею читать и считать до тысячи. Мне нравятся динозавры с длинным хвостом, бронтодинозавры, клубничное мороженое и шпик дедушки Вернера. И я не хочу розовую каску, а хочу красную. Это мой любимый цвет, а еще голубой, синий и зеленый, – заключила она под недоверчивый смех Илзе. – Папа, – тут же обратилась она ко мне, – спроси у нее, где мы можем найти Йоди.

– Кто такой Йоди? – осведомилась Илзе, сбитая с толку потоком слов.

– Йоди, – отвечал я, – имя гигантского аммонита. Где мы можем его увидеть?

Илзе вернулась к профессиональному тону.

– Вы найдете его в геологическом музее. Какой маршрут вы предпочитаете? Короткий или длинный?

– Пожалуй, короткий. Я не люблю… тесноты.

Илзе оторвала два билета.

– Страдаете клаустрофобией?

– С недавних пор.

Илзе дала нам примерить каски. Клара трижды потребовала, чтобы я ее сфотографировал: один раз – в розовой каске, другой – в желтой и третий – в красной, которую она и выбрала. Затем, взвалив рюкзаки на плечи, мы отправились в путь.

Прогулка удалась на славу, хотя были моменты, когда из-за ветерка, шелестевшего в кронах, мне казалось, будто я слышу проклятый шорох, и я едва сдерживал крик. Но сдерживал. Ведь не кто иной, как моя дочь, показывала мне раковины в слоях нижнего триаса, водоросли в отложениях контрина или следы парейазавра, прогулявшегося по песчанику, а в глазах Клары я должен был выглядеть почти что героем.

Стало быть, я проявил силу воли, я излечился. Просто Супермен. Не слышу аплодисментов.

Вот и конец маршрута: я весь в поту, нервы на пределе, зато Клара на седьмом небе от счастья. Видеть ее такой веселой означало еще один шаг к избавлению от пытки. Подкрепившись бутербродами, которые мы вполне заслужили, со шпеком и маринованными огурчиками, мы направились к куполу музея, венчавшему построенное из стекла, алюминия и дерева здание Туристического центра, чтобы наконец встретиться с Йоди, гигантским аммонитом.

Кларе безмерно нравились окаменелости. Чем причудливее они выглядели, тем больше она забавлялась. Она даже пыталась читать по слогам латинские названия, и горе мне, если я осмеливался прийти на помощь. «Папа. Я уже большая». Незачем говорить, что слово «большая» состояло из семи высеченных в камне букв аршинного размера.

Во мне окаменелости не вызывали восторга: что-то в кусках камня, сохранивших формы живых организмов, вымерших миллионы лет назад, внушало тревогу.

Тревогу внушала сама мысль о миллионах лет.

Последняя часть музея мне понравилась больше. Она была посвящена медному руднику на Блеттербахе, который закрыли после обвала в 1923 году. Я с удовольствием смотрел на фотографии мужчин, перемазанных в земле, с допотопными орудиями в руках. Эти усы скобками, бороды людоедов, одежда прямиком из города диснеевских мышей мне казались неотразимыми.

Нет, конечно, это вам не мультфильм: списки шахтеров, погибших в забоях, ужасали, но я пришел в музей с Кларой и не намеревался думать о смерти и разрушениях, этого уже досталось на мою долю, благодарю покорно – лучше разглядывать широкие штаны и горделивые взгляды людей, чья кровь текла в венах моей дочери. «Вот почему, – подумал я, самому себе подмигивая, – ей так нравятся окаменелости. Это зов земных недр».

Прямо по Джеку Лондону.

Наконец, Йоди. Аммонит, которому двести восемьдесят миллионов лет. Когда мы подошли к самому знаменитому экспонату музея, Клара начала мне рассказывать его историю. Видите ли, для Клары мир был огромной буквой А, с которой начинались бесконечные истории: они двигались от «а» к «б», потом к «в», но почти никогда не доходили до «я» – Клара редко доводила свои рассказы до конца, это было бы все равно что обрезать им крылья. Я часами без устали слушал ее, ведь такова природа любви: без устали слушать истории. А я любил Клару больше собственной жизни.

Когда настало время возвращаться в Зибенхох, я вытащил фотоаппарат и поймал в кадр девочку и аммонит. Клара одарила меня улыбкой, от которой сжалось сердце, попрощалась с Йоди то ли прыжком, то ли поклоном и вернулась ко мне, беспрерывно болтая, болтая, болтая. Наконец, наклонившись, чтобы положить фотоаппарат обратно в рюкзак, я уловил обрывок разговора между Илзе и двумя стариками, по виду отдыхающими, с голыми ногами, в сандалиях «Биркеншток» поверх белоснежных носков и с варикозными венами напоказ. Несколько фраз, но иногда хватает самой малости.

И вот уже судьба набрасывает веревку на шею.

– Это было в восемьдесят пятом, сударыня.

– Вы уверены?

– Я родилась в тот год. В год бойни на Блеттербахе. Мать мне твердила без конца: «Ты родилась в год, когда случилась та ужасная история, вот почему ты так себя ведешь». То событие ее совсем подкосило, она так и не оправилась. Шальтцманы ей дальняя родня, знаете?

– Нашли того, кто их всех убил?

Молчание.

Вздох.

– Нет, не нашли.

Одну вещь вам будет важно узнать. 15 сентября мы с Аннелизе заключили договор.

Когда врачи и медсестры удалились, а Вернер бережно взял Клару за ручку и повел ее в больничный буфет, мы с Аннелизе наконец остались одни. После молчания, которое от обезболивающих мне показалось нескончаемым, Аннелизе дала мне такую затрещину, что едва не разошлись швы, наложенные на бровь.

Потом расплакалась.

– Обещай, – проговорила она, – обещай: никогда больше. Никогда. Никогда больше ты так со мной не поступишь.

Голос ее пресекся. Я попытался дотронуться до ее руки. Аннелизе отпрянула.

Это напугало меня. Очень сильно напугало.

– Ты мог погибнуть, Сэлинджер, – набросилась на меня жена. – Наша дочь осталась бы сиротой. Ты отдаешь себе в этом отчет?

Я кивнул.

Но на самом деле все было не так. Я не мог думать ни о чем, кроме шороха. Проклятого шороха.