Новости в те дни были полны войной, мигрантами и нативистами, и также были полны разделениями регионов от государств, городов — от провинции, и, казалось, все стремились как-то объединиться, и все стремились при этом как-то разъединиться. Государства без границ становились некоей иллюзорностью, и люди начали сомневаться в роли государственности. Многие утверждали, что меньшие образования имеют больше смысла, а другие оспаривали это тем, что меньшие образования не смогли бы себя защитить.

Читая новости в то время, было легко решить, что государство становилось похожим на человека со многими персоналиями, настаивающими на объединении и дезинтеграции, и эта личность со многими персоналиями становилась персоной, чья кожа менялась по мере того, как вливались в кипящий котел другие люди, тоже меняющие в свою очередь цвет кожи. Даже у Британии не было иммунитета подобному феномену; и кто-то заявлял о том, что Британия уже разделилась, будто человек, которому отрубили голову, а тот все еще продолжал стоять; и кто-то завлял, что Британия была островом, и все острова смогут выстоять, даже если пришедшие люди захотят изменений, и такое продолжалось уже столетия, и так будет продолжаться еще столетия.

Ярость нативистов, жаждущих крови, более всего поразила Надию, прежде всего от того, что эта ярость была знакомой, такой же яростью повстанцев в ее родном городе. У нее возник вопрос к самой себе: чего добились она и Саид своим уходом, если изменились лишь лица и здания, а сама базовая реальность их положения — нет.

Однако, увидев вокруг себя всех этих людей всяких разных цветов кожи во всяких разных одеждах, ей стало легче; и лучше было здесь, чем там, и она поняла, что задыхалась в том месте ее рождения почти всю свою жизнь, и то время прошло, а новое время находилось здесь, и — напрасно ли или нет — она принимает данность, как ветер в лицо в жаркий день, когда она ездила на своем мотоцикле и поднимала забрало шлема, и дышала пылью и грязью, и мошкара иногда залетала в рот и заставляла тебя откашливаться и отплевываться, но после плевков — расплывалась ухмылкой, и та ухмылка была сама неукротимая дикость.

* * *

Для других двери тоже были выходом из положения. В горах неподалеку от Тихуаны находился сиротский приют называемый просто Дом Детей, скорее всего из-за того, что не мог считаться лишь сиротским приютом. Или не только сиротским приютом, хотя, так его называли все студенты, которые иногда приходили сюда добровольными помощниками-волонтерами: малярничать, плотничать, шпаклевать стены. У многих детей Дома Детей оставался, по крайней мере, один родитель или родственник, или тетя, или дядя. Обычно, те близкие работали на другой стороне границы — в США, и их отсутствие длилось до тех пор, пока ребенок не вырастал достаточно большим для того, чтобы попробовать перейти границу, или близкие выдыхались от работы и возвращались, иногда на время, чаще — навсегда, потому что жизнь и ее конец — непредсказуемы, особенно, в таких обстоятельствах, когда смерть причудливо выбирает себе цель.

Дом стоял на склоне хребта горы, парадной стороной к дороге. Цепные ограждения и частично забетонированная игровая площадка находились позади здания, лицом к высохшей от жажды долине, на которой были выстроены низкорослые строения той же дороги, часть из них — на сваях, как будто над морем, и вид был совсем несочетаемым из-за засушливости и недостатка воды вообще. Правда, Тихий океан находился в паре часов ходьбы к западу, и, кроме того, сваи все же подходили к окружающей местности.

Из черной двери ближней кантины — места совершенно не предназначенного для молодой женщины — появилась молодая женщина. Хозяин питейного места не удивился — времена были такими — и, как только эта женщина смогла подняться, она направилась к сиротскому приюту. Там она нашла другую молодую женщину, или, скорее, девушку, и молодая женщина обняла девушку, которую она видела лишь на электронном дисплее телефонов и компьютеров, поскольку прошло столько много лет, и девушка обняла свою мать и затем смутилась.

Мать девушки встретилась с людьми, управляющими приютом, и много детей уставились на нее и завелись разговорами о ней, словно она была каким-то знаком, а она и была, поскольку если появилась она, то могли появиться и другие. Ужин в тот вечер состоял из риса и пожаренных бобов, поданных на бумажных тарелках, и еду ели на сплошном ряду столов с приставленными скамьями, а мать сидела в центре, словно знаменитость или какая-то святая, и рассказывала истории, которые некоторым детям представлялись происходившими с их матерями сейчас или до того, когда их матери были живы.

Мать провела ночь в приюте, чтобы дочь смогла попрощаться со всеми. И, когда мать и дочь вместе вернулись к кантине, то хозяин впустил их, качая головой, но улыбаясь улыбкой, прячущейся в его усах, отчего свирепый вид его стал немного нелепым, и мать и ее дочь ушли.

* * *

Саид и Надия услышали, что в Лондон прибыли военные и добровольческие вооруженные формирования со всей страны. Им представились британские отряды с названиями прошлых времен и в современном обмундировании готовые усмирить любое сопротивление, попавшееся им на пути. Похоже, назревала большая бойня. Они оба прекрасно понимали, что Лондонская битва могла быть лишь безнадежно односторонней, и, как многие другие, не пытались уходить далеко от своего дома.

Операция по очистке мигрантского гетто, в которую попали Саид и Надия, началась довольно плохо: с раны полицейского в ногу в самые первые секунды вхождения его отряда в занятое здание кинотеатра у Марбл Арч; и затем раздались глухие звуки стрельбы оттуда, а потом — из других мест, нарастая и нарастая, повсюду; и Саид, очутившийся на открытом месте, бросился бежать домой и наткнулся на запертую входную дверь, и он начал стучать по ней, пока она не открылась, и Надия задернула его внутрь и захлопнула дверь за ними.

Они забежали в их комнату, задвинули их матрас в окно и сели вместе в углу, и стали ждать. Они услышали вертолеты и еще стрельбу, и объявление покинуть мирно зону такое громкое, что задрожал пол, и они увидели в щель между матрасом и окном тысячи листовок, падающих с неба, а потом они увидели дым, и почувствовали запах горения, и затем все затихло, но дым и запах длились долго, в частности запах, проникающий даже тогда, когда поменялось направление ветра.

Той ночью пришел слух, что больше двухсот мигрантов сгорело в здании кинотеатра — дети, женщины, мужчины, но, особенно, дети, много детей; было ли правдой или нет, как и другие слухи о кровавой бойне в Гайд Парке или в Эрлс Коурт, или в Шепередс Буш, что мигранты погибали в большом количестве, и чего бы там ни происходило, но что-то все же произошло; и возникла пауза, и солдаты, полицейские и добровольцы, продвинувшиеся по краям гетто, вернулись назад, и больше не было никакой стрельбы той ночью.

Следующий день был тихим, и день после, и на второй день тишины Саид и Надия вернули свой матрас из окна и решились на выход наружу и поиски еды, но ничего не нашли. Места раздачи еды были закрыты. Какую-то еду раздавали через дверь, но ее было совсем мало. Собрался Совет и реквизировал все продовольствие в трех домах, и его решили раздавать пайком, большинство — для детей, и Саиду с Надией доставались лишь горсть миндаля на день и банка сельди на два дня.

* * *

Они сидели на их кровати и смотрели на дождь и разговаривали, как прежде, о конце мира, и Саид стал рассуждать вслух опять о том, смогут ли их убить местные жители, и Надия вновь повторила, что местные жители были так напуганы, что смогли бы сделать что угодно.

«Я их понимаю», сказала она. «Представь, если бы ты жил здесь, а миллионы людей со всего мира внезапно прибыли бы».