Итак, в трех праздниках — сретение, карнавал, начало мая — разыгрывается одна и та же мистерия персонажами, имеющими различную внешность, но одну роль. В этот же круг входит и привнесенный в европейскую народную культуру позднее, но также уходящий корнями в миф об умирающем и воскресающем божестве пасхальный праздник. Сходство их обрядности приводило некоторых наблюдателей к мысли, что карнавал являет собой пародию на пасхальную мистерию. Действительно, в карнавальные процессии включены действия, пародирующие церковную обрядность. Но, вероятнее всего, это — результат длительного сосуществования обоих праздников, столь схожих по основной идее. Карнавал все-таки древнее пасхальных действ. Скорее страстная неделя — как и карнавал, праздник торжества, смерти и воскресения — использовала готовые элементы популярного праздника, сублимировав их в своем контексте. Пасха стала «торжественной пародией» карнавала. А степень серьезности или шутовства — вопрос формы: в любом обряде, любом празднике творчески самовыражается homo ludens, «человек играющий».
Известно, что церковь вела много веков борьбу с языческим разгулом карнавала, но уничтожить этот праздник, заменив его христианским, оказалось невозможно — слишком глубоко он внедрился в народную жизнь. Церковь ограничилась тем, что отгородила пасху от карнавала глубоким сорокадневным провалом поста, контрастным обоим праздникам. Слишком контрастным: в сравнении с постом еще виднее изначальное сходство карнавала и пасхи. Впрочем, пост как не просто отсутствие веселья, а как подчеркнутое «антивеселье» тоже относится не к будням, а к сакрализованному времени и являет собой праздничный период, но с обратной по отношению к карнавалу и пасхе знаковостыо.
Даже в организации поста видно сходство с карнавальными празднествами: в первое воскресенье и в середине поста бывают «всплески праздничности». Особенно выразителен средопостный праздник «распиливания старухи». Большинством информаторов он осмысляется как маркирование середины поста, а «старуха» олицетворяет пост. Однако, если вспомним, что обрядовые надругательства над маской старухи совершались и на св. Агату, и по другим весенним датам, то не исключено, что такая интерпретация — позднейшая. Первоначально старуха могла быть наряду с другими масками символом зимы, немощи, увядания — т. е. уходящего старого года. Тогда мы не удивимся, встретив в зимнем цикле, основная тема которого — смерть природы, структуру праздников, аналогичную весенней, и те самые обряды первостепенной важности, что и в карнавальных.
Трехдневной кульминации карнавала предшествуют три подготовительных четверга. Так же и перед рождеством в восточной Франции молодежь колядует в четверги трех предшествующих недель, причем дело не ограничивается только пением: колядовщики совершали также обряд разбрасывания зерна по дому, устраивали «кошачьи концерты» (шум, в противоположность молчанию, — жизненное начало).
Этот обычай, вероятно, немецкого происхождения: в Германии, Австрии и Швейцарии также отмечались три четверга адвента с шумными шествиями молодежи, бросанием в окна гороха и бобов, отдариванием хозяевами ряженых. Кстати, и в этих процессиях одна из главных масок — «гороховый медведь». Интересна привязанность этих «подготовительных» дней к четвергам. Ограничиться объяснением, что четверг был посвящен громовнику, первичному божеству, и успокоиться отсылкой к гипотезе «основного мифа» индоевропейских народов (о борьбе громовника с хтоническим противником), мешает явно выраженный манический характер этих обрядов. К тому же у балканских славян (главным образом сербы, черногорцы) обряды неколядного типа совершались в три предрождественских воскресенья.[121]
Сходство в структурной организации и в обрядности весенних и зимних праздников еще раз напоминает об условности их разделения. Они не контрастны: при всей специфичности в них есть и общие моменты. Прежде всего сретенско-карнавально-майские праздники, как и зимние, тоже символизируют «начало года», и в этом смысле в них также наличествует идея «разлома времени». Сельскохозяйственная и природная их оформленность выражает большую, чем в зимних, обусловленность историческими формами хозяйства. Они — результат солнцеворота и если сретение — карнавал, можно сопоставить с майскими праздниками как конец и начало цикла, то святочный и карнавальный периоды могут быть рассмотрены в таком же единстве. В зимних же обрядах, особенно рождественско-святочных, многие обряды имеют целью обеспечить плодородие людей, полей, скота.
Один из главных обрядов, общих новогодним и карнавальным праздникам, — обрядовая пахота. Для карнавала, вероятно, это основной, первичный обряд — ведь не только шествие с плугом обязательно в эти дни, но частое присутствие в шествиях корабля, колесниц придает убедительность выведению слова «карнавал» из латинского currus navalis, при том что currus — не только колесница, но и плуг, и корабль; а семантическое единство «пахоты», «плавания» и «езды» показано, в частности, советскими учеными еще в 30-е годы. И если сретение и майские праздники роднит с карнавалом общая идея пробуждения природы (в том или ином олицетворении), то «пахота» подчеркивает именно инициальный характер новогодних и карнавальных обычаев. Обрядовая запашка, может быть, наиболее яркий пример выхода «чистого» обряда из «синкретического» состояния, прикрепления его к определенному дню и через обрастание дополнительными элементами превращения в праздник.
Пахота по снегу или на улицах в праздник «перелома», конца — начала года имеет тот же смысл заклинания, создания обрядовой модели для успеха реальной пахоты, что и исполняемая, например, параллельно действиям с плужком «колядка пахаря», в которой содержатся пожелания удачи тому хозяйству, где исполнялся обряд. Здесь виден уже отмеченный выше параллелизм слова и жеста в обрядах.
Впрочем, при единстве смысла зимней и весенней символической запашки они включены в разные праздничные комплексы. В различных контекстах один и тот же обряд может связываться с несходными осмыслениями. Первичная цель обрядовой пахоты и в том и в другом случае — обеспечение успеха трудовых действий через участие вне-человеческих сил. Но в сфере зимних манических праздников идеальную модель будущих реальных работ создают мертвые (олицетворяемые колядовщиками либо ряжеными). В системе же обрядов, отражающих веру в умирающее и воскресающее божество природы, запашку производит изображающий это божество «царь», «жених» (общественные эквиваленты, семантически равнозначные) или же зооморфный персонаж («хозяин» природы), являющий собой раннюю стадию оформления обряда. Той же зависимостью от общего смысла праздника объясняются и различия в сюжете «пахоты». Зимних пахарей одаривают, как и положено поступать с колядовщиками, их задабривают, как вообще задабривают мертвых в эти дни. В разыгрывание же весенней обрядовой пахоты входит явно или скрыто «убийство» божественного пахаря.
Идея смерти и воскресения наиболее отчетливо выражена в праздниках весеннего цикла и связанных с ними мифах и обрядах. Но эта же идея — «представить переход смерти в жизнь, смену старого и нового года, регенерацию из вчерашнего умирания… в сегодняшнее новое оживание»[122] — заметна и в трудовых праздниках конца лета — начала осени, и — в меньшей степени — в зимних.
Функция праздника как мерила времени, отмеченная в начале, вполне может определять эту идею. Праздник «создает» (формулировку Э. Лича можно использовать метафорически) время, разделяя его линию на отрезки разной величины. Тем самым он заканчивает один отрезок и начинает новый, «убивает» прежнее время и «возрождает» его на новом этапе, в новом качестве.
В праздниках карнавального толка эта идея оформляется главным образом через «перевернутость», противоположение праздничных норм обычным. Но карнавал, сатурналии и подобные им — лишь один из видов празднества. Другие воплощают ту же идею иным способом. Конкретное же оформление, реалии зависят от исторического этапа, хозяйственных процессов, сезона, климатических условий и этнических традиций.
