Настя качала головою:
— Чисто мальчишка уличный!.. Хуже мальчишки!
— Извините, мадам: по паспорту — сорок первый год землю топчу, небо копчу… Чем клеветать на почтенного человека, принесли бы вы лучше эмса с молочком. [367]
— В самом деле, в горле, что-то коты бродят.
Настя вышла. Берлога опять обратился к «Гнусному покушению». «Обух» выражал уверенность, что тайными виновниками штурма на редакционные стекла были какие-нибудь «жиды, по всей вероятности, возвращавшиеся из оперного вертепа (отныне мы отказываемся давать название театра «заведению» г-жи Савицкой!) и обнаглевшие от зрелища постыдной безнаказанности, с которою шайка музыкальных хулиганов, с государственным преступником Берлогою во главе, в течение целого вечера испытывала долготерпение сердца русского, оскверняя и втаптывая в грязь заветные святыни чувств и мыслей народа православного. Эх, народ, народец! молодец ты русский! Ходишь в рукавичках да в овчинной шапке! Ужо дождутся эти Савицкие, Рахе, Нордманы, Берлоги, что посадит их наш богатырь на одну рукавичку, другою прихлопнет, и — только мокренько останется от всех вас оптом, изменницы-полячки, плуты-колбасники, жиды-предатели и всякая цыганская шваль, проклятые прихвостни иуд земли Русской!»
— Здорово пущено! — грохотал Берлога, переваливаясь по мягкой постели огромным и тяжелым, складным и сытым телом своим, — никому нет пардона… даже бедную Лелю в полячки произвели… ха-ха-ха! Удивительно еще, как Наседкину в покое оставили… по младости лет, должно быть… ха-ха-ха!
Следовало — «письмо в редакцию», под заглавием «Земный поклон». Какой-то «Русский и потомок русских» благодарно кланялся в землю тому неведомому «богатырю-зрителю», который третьего дня с галереи обругал Фра Дольчино и Маргариту Трентскую жидами и требовал, чтобы музыка среди акта играла гимн. Письмо составлено было в том неестественно-разухабистом стиле, который русские немцы почитают народным и былинным… «Не стерпело сердечушко бахвальства бусурманского, раскипелось ретивое с похвальбы крамольничей, свистнул-гаркнул добрый молодец жидам окаянным словечушко удалецкое, аж с того словечушка они, жиды, окорачь поползли друг за дружку попрятались!» Затем «Русский и потомок русских» выражал глубочайшее сожаление, что богатырь, якобы заставивший словечушком удалецким Берлогу и Наседкину ползти по сцене окорачь, был один и, следовательно, в поле не воин. «Кабы добрых молодцев с полсотенки разнесли бы свистом соловьиным поганое гнездо крамольное!.. Эх! да заглушили бы песнями святорусскими безмозглое карканье «ашвобадителей!» А кто молчать не захочет, тому — жидовскую глотку заткнем! Небось, как ни широка, а не ширше кулака православного!..»
— Словом, поздравляю вас: жди погрома! — задумался Берлога. — Хорошо, что касса сделана вперед на пять спектаклей… Неожиданной публики, значит, быть не может.
Открытым «письмом в редакцию» ставился провокаторский вопрос Морицу Раймондовичу Рахе: на каком основании он уклонился исполнить требование, чтобы оркестр играл гимн? «Или к голосу русского патриотизма ваше немецкое ухо глухо? Конечно, вам, как иностранцу и нехристю, милее какой-нибудь Нассауский марш, но не забудьте, что вы живете в русской, православной стране и кормитесь русскими, православными деньгами. Если с тех кормов вы настолько разжирели, что потеряли слух и внимание к настоятельным желаниям публики, то знайте: найдутся русские люди, которые прочистят вам уши и посадят вас на полезную диету!»
— Бедный Мориц! — улыбнулся Берлога, — в нем нет полных четырех пудов веса… Как?! И в передовой статье! Совсем бенефис! Да они сегодня весь номер одними нами заполнили…
Однако передовая статья заставила Берлогу нахмуриться. Она была написана не по-обуховски: сдержанно, ехидно и ловко, с тою прозрачною свободою намеков и обличений, которою на Руси отличаются только очень властно внушенные и поддержанные статьи, не боящиеся административного отмщения. Безыменно загоняя вежливые шпильки в бока генерал-губернатора, который мог де, но пренебрег предупредить позорище «Крестьянской войны», передовица обращалась к городу с открытым вопросом: «Существует ли в городском самоуправлении театральная комиссия и, буде существует, то ведомо ли членам этой последней, что они удостоены общественного доверия отнюдь не для синекуры, но для строжайшего контроля антрепризы, ведущей дело свое от имени «городского» театра? Вчера антреприза эта опозорила городской театр постановкою лжеоперы г. Нордмана, дважды возмутительной — и своею какофонией, и своим прокламационным бредом, нестерпимым для слуха благомыслящих и благонадежных граждан. Ждем с любопытством, каким актом протеста намерено реагировать на это безобразие городское самоуправление, оплачивающее труды театральной комиссии, — казалось бы, — немалою мздою. Боимся, однако, что ожидания наши напрасны. Г-жа Савицкая — persona grata, enfant gâté [368] отцов города и давно отвыкла считаться с какими бы то ни было авторитетами, кроме своего личного каприза и произвола. Тринадцать лет бесконтрольного владычества г-жи Савицкой в городском театре — печальная страница нашего самоуправления. Представлением «Крестьянской войны» антреприза сняла с себя маску и показала, каким богам служит она, лукаво вовлекая в свое служение город, от имени которого она работает. Эта неосторожность антрепризы особенно важна ввиду того обстоятельства, что в текущем сезоне истекает срок последнего пятилетнего контракта города с г-жою Савицкою, и, следовательно, возникает вопрос о дальнейшей эксплуатации театра. Смеем надеяться, что и в управе, и в Думе найдется достаточно голосов, способных разъяснить воротилам нашего самоуправления неприличие для города тенденций, взятых антрепризою г-жи Савицкой, и гарантировать храму искусства дезинфекцию от чумного проникновения под величавые плафоны его заразных веяний брошюрной революции. Город не может потерпеть, чтобы театр его еще на пять лет обязался быть жерлом вулкана, изрыгающего вопли эсдекской или эсэрской пропаганды. [369] Скажем прямо: лишь близость договора г-жи Савицкой с городом к окончанию удерживает нас напомнить, кому следует, что во всяком благоустроенном самоуправлении столь вызывающий факт, как самовольная постановка «Крестьянской войны», был бы почтен не только законным, но необходимым поводом к расторжению контракта».
«То самое, о чем третьего дня намекал Сила, — думал Берлога, опуская газету на шелковое стеганое одеяло. — Ишь, куда гнут! До контракта добрались… Врешь, брат! Сердит, да не силен. Комиссиями своими ты нас не запугаешь. Отнять у нас театр — не так-то легко. У Лели в дело сотни тысяч всажены, — есть о чем посчитаться с городом… Не мы должны, — нам должны. Еще кто кому опаснее и грознее!»
— Андрей Викторович! — окликнула Настя, — там какой-то из театра спрашивает тебя.
— К черту! Разве не видишь, что я еще в постели?
— Да ты этак до вечера проваляешься, не встанешь.
— Ну и не встану. Тебе-то что?
— То, что безобразно с твоей стороны… А человек этот уже в третий раз приходит сегодня. Теперь уходить не хочет. Ругается. Говорит, что ты сам ему назначил.
— Я?.. Черт его знает, может быть, и назначил… Спроси: зачем? кто он такой?
— Контролер, что ли, новый… Аристоновым звать.
— Не помню.
— Видный такой, бравый…
— А! знаю!.. — оживился Берлога. — Действительно, назначил… Зови его сюда.
Настя даже обиделась.
— Так вот здесь — голый — будешь принимать постороннего человека?
— Фрак мне для него надевать, что ли?
— Хоть халат накинь, выдь в кабинет… А то ведь спаленку твою — срам показать: свинорой свинороем!
— Я не виноват, если прислуга не убирает.
— Когда убирать-то? Четвертый час, а ты в постели… Электричество пустить или нет?
— Да, уже темновато… пожалуй, зажги.
Настя ворчала:
— С электричеством лег, с электричеством встал… Поди, глаза-то у тебя, как у ночного филина, стали, — на свет дневной уж и глядеть разучились… Пожалуйте сюда! — крикнула она в дверь, к Аристонову, — велел просить вас в спальню…
