«Всю ночь пить буду! Знай наших, питерских!.. А, между прочим, довольно-таки даже глупый народ эти провинциальные хомяки! Подобны овцам без пастыря: куда их погнал, туда и пошли… Ну-с, однако, и то сказать: ежели будем рассуждать насчет уличного скандала, то — есть ли на свете другой мастер по сей части, равный тебе, Сергей Кузьмич, друг ты мой любезный?!»

Когда Елизавета Вадимовна Наседкина, окончив партию и отбыв бесчисленные вызовы публики, вошла в свою уборную, чтобы разгримироваться и сменить театральный костюм на вечерний туалет: после спектакля предвиделся маленький дружеский ужин в честь Нордмана, — всем за кулисами показалось, что она как будто стала выше ростом и осанистее фигурою. Светлицкая, заплаканная, возбужденная, бросилась ей на шею.

— Милушка! Милушка!

Елизавета Вадимовна претерпела грузную ласку наставницы снисходительно, но без всякого ответного увлечения.

— Ну да, нуда, милая Александра Викентьевна, — говорила она, слегка даже освобождаясь от профессорских объятий. — Я очень тронута, очень благодарна. Но о чем же плакать? Неужели вы не ожидали? А я была уверена… все так обыкновенно!

В голосе и тоне ее звучали новые, небрежные ноты, которые — будь это у мужчины — надо бы назвать генеральскими. Маша Юлович, — по добродушию своему, зашедшая-таки поздравить Наседкину, хоть и не любила ее, — не заметила этих нот.

— Врешь, матушка! — вмешалась она, ласково похлопывая примадонну по плечам, — что грех на душу брать? Теперь храбра, а перед первым выходом так тряслась, что половицы под тобою содрогались.

Наседкина ускользнула из-под фамильярной руки и возразила сухо:

— Я волнуюсь только до рампы. Звук оркестра меня перерождает.

Юлович продолжала, улыбаясь Светлицкой:

— Я-то было думаю: откуда это в оркестре кастаньеты взялись — как будто некстати? Ан, это наша примадонна зубками пощелкивает… Стой-ка ты, стой-ка, — ринулась она на помощь одевающейся Наседкиной, — юбка-то у тебя, мать, совсем криво повисла… Погоди, поправлю… Я тебе — сейчас…

Наседкина взглянула на нее, согбенную и хлопочущую, через плечо и уронила — совсем будто барыня горничной, даже как-то в нос:

— Спасибо, милочка.

— Милочка?!

Машу Юлович ожгло. Она вытаращила на Елизавету Вадимовну широкие глаза растерянной телки, которая в сердцах не знает, что ей — бодаться или удирать? Красноречие ей изменило. Она хлопнула ресницами, сердито фыркнула носом и выскочила из уборной, подобно буре, свирепо вея колеблющимися перьями своей кокоточной шляпы.

А Наседкина, как ни в чем не бывало, натягивала на руки длинные бурые перчатки и жаловалась Светлицкой манерно и жеманно:

— Я так устала, ног под собою не слышу, — вот до чего утомлена!

— Вам бы домой, в постельку, баиньки, — говорила Свет-лицкая, нежная, ласкающая, почти заискивающая.

— Да. А тут этот глупый ужин! Вы будете?

— Конечно. Довезти вас?

— Нет, merci. Я обещала Андрею Викторовичу, что я с ним поеду.

Светлицкая подумала с насмешливым одобрением: «Еще сегодня утром ты сказала бы: Андрей Викторович обещал мне, что возьмет меня с собою… Молодец моя Елизавета!..»

И — покатилась из уборной, шарообразная, плавная, как мяч. В коридоре ей пришлось промелькнуть мимо Маши Юлович, которая на пороге одной из уборных возбужденно говорила Ваньке Фернандову, тоже красному и злому:

— Понимаешь: я ей теперь — «милочка» оказываюсь? Какая-нибудь примадонка без пяти минут, и Марья Юлович для нее — «милочка»? А?

Фернандов огрызался:

— Так вам и надо! сами виноваты! не суйтесь с услугами — ко всякой! Удивляюсь. Годы ваши не маленькие, на театре вы зубы съели, знаменитость нажили, а не можете позабыть, что смолоду в горничных служили. У кого бант не так приколот, у кого юбка висит, — так вот вас и тянет поправить… Сама — неряшище, а вокруг других хлопочет: нельзя же! «барышни»!

— Ты-то, батюшка, что еще? — озадачилась Юлович, — я тебе — по дружбе жалуюсь, как доброму человеку, а ты на меня же распетушился?.. Ах ты, невежа!

— Мне-то, что? — за вас, Марья Павловна, обидно! Поддержать свое достоинство не умеете! Амбиции в вас нет!

— А что тебе до моей амбиции? — дурак ты!

— Чужая вы мне, что ли? — окрысился Фернандов.

Юлович осмотрела его подозрительно и погрозила толстым пальцем.

— Фернашка! Это с твоей стороны — маневры!.. Опять разуть меня собираешься? Разжалобить не надеешься, так благородным негодованием думаешь взять!..

— Нет-с, не маневры! не маневры! нет-с! — кипел маленький тенор, дергая плечами, точно хотел выскочить из самого себя. — Это вам стыдно так говорить! Какая же вы артистка, если не чувствуете моей искренности? Я за вас как старый ваш товарищ оскорблен, как член труппы, как уважающий себя артист… Ух как я эту вашу Кастрюлькину ненавижу! — взвизгнул он бабьими нотами. — Вот уж — не было печали, черти накачали! Нанесло же на нас этакую дрянь!

— Не ври, Фернашка, — серьезно остановила Юлович, — талант, большой талант.

Он перебил:

— А черт ли мне в ее таланте, если я в ней свою погибель чувствую? Вот — увидите, Марья Павловна, помяните мое слово: эта девица попала к нам, как серная кислота на платье. Разлезется и расползется от нее театр наш, как материя согнившая…

Маша Юлович молчала. Фернандов ругался.

— Талант? Талант? Эка невидаль — талант! В театре Савицкой голым талантом не удивишь: нечего нам талантом в носы-то тыкать! Ты себя в общей работе покажи, в товариществе. Если ты талант, так ты строй дело, а не разлагай, слаживай, а не разбивай!

Маша Юлович нерешительно вступилась:

— Собственно говоря, Фернашка, зря лопочешь. Мне Миликтриса эта — уж куда как не по душе, но покуда, кажется, грех про нее сказать, чтобы антриганка…

— Интриганка!

— Не все тебе равно? Цепляйся! Смола!.. Ни в чем этаком покуда не замечена…

Фернандов даже замотался как-то на месте, будто готовый сорваться со шнурка и завертеться по полу волчок.

— Как не замечена? — аж завизжал он. — Да — она вся сплетена из интриги! От нее дышит кляузою и каверзою, как от приказного крюка! На что вам факты? Мое внутреннее убеждение говорит; что дрянь, — по совести, нюхом чувствую… С тех пор, как эта госпожа у нас завелась, за кулисами ад стал. Когда это бывало? Тринадцать лет работали дружно, одною семьею, — товарищи были, друзья, закадыки, — худого слова никто не слыхал — ни от кого, ни про кого.

— Не ври, Фернашка! Одному тебе — что влетало!.. И от меня-то, и от Лели-то, и от Захара, и от Морица Раймондовича…

Фернандов гордо выпрямился.

— Попали вы пальцем в небо! Вы! Елена Сергеевна! Захар Венедиктович! Да — Мориц Раймондович меня не то что ругать, — может хоть палкою прибить: я — ничего! смолчу! Неприятно, а — стерплю! Потому что — знаю: не со злобы, но дело любя, театру добра желая. Мориц Раймондович? Вы еще сперва раскусите его, кто он для нас есть, наш Мориц Раймондович! Он меня жучить вправе, потому что он мне в моих понятиях больше, чем отец. Товарищ! над всеми товарищами товарищ. Но — чтобы какая-нибудь налетная фря… нет, играйте назад, сударыня! Тонко ходите, чулки отморозите!.. Пусть попробует, — я ее так рвану, что она от меня горошком откатится…

— Ишь ты! Аника-воин! ^[329]

Юлович, шутя, ударила Фернандова ладонью по затылку. Он отряхнулся, как пудель, и с уверенностью продолжал:

— Фактов вы от нее и не ждите, — не будет! Незачем ей самой факты оказывать: факты на себя вон та толстобокая приняла…

Он кивнул в сторону артистического фойе, куда недавно прокатилась черным шаром Александра Викентьевна Свет-лицкая.

— Саньке у нас в театре терять нечего. Она — человек конченый. У нее теперь такая позиция: только пакостями и может еще на поверхности держаться… как помет на воде! Ну и мутит, и крутит. Всех перессорили и замотали. Елена Сергеевна ходит, как тень могильная. Андрей Викторович наш гениальнейший такого дурака валяет, что стыдно смотреть: словно паяц на ниточке — куда дернут, в ту сторону и заболтал руками-ногами. Вас вон уже «милочкою» зовут и в горничных ставят. Мешканов с Санькою тринадцать лет враг был, только на похабных анекдотах и уживались кое-как, с грехом пополам. А теперь через новенькую эту к Саньке в лакеи пошел, на Кереметева начинает фыркать: плевать, мол, хочу! Сам с усам! Натуркали ему в уши, будто он гениальный режиссер, а Захарка, мол, только всю жизнь на твоей спине ездил, да жареных голубей в рот ловил…