— Расходимся, господин, расходимся.

— Господа, — умолял Риммер, — не подводите театра под штраф!

Другой полицейский расспрашивал Сергея:

— Что здесь у вас было?

Сергей посмотрел ему в толстое, неумело лицемерное лицо, ухмыльнулся, мигнул студентам и отвечал:

— Так что, господин пристав, какой-то мерзавец пытался произнести возмутительную речь, но я ему воспрепятствовал…

— Вы должны были задержать его и представить властям, — сухо возразил полицейский.

— Не управиться было, господин пристав: сильный черт, извините на худом слове… Но, ежели угодно вашему благородию, то — что ушло, не пропало. Извольте произвести обыск в зале. Где-нибудь здесь прячется. Далеко скрыться не мог.

Полицейский, не отвечая, будто не слыхал, отвернулся и зашагал в другую сторону. Студенты захохотали.

— Расходитесь, господа, расходитесь.

Выходя из театра, группы публики невольно смолкали и робели, видя пред собою черные, попарные, будто муравьиные, шеренги городовых, ожидавших скончания своего тяжелого, скучного наряда. Когда мимо проходил Сергей Аристонов, полицейский офицер окликнул его:

— Вы! как вас там?

— Что прикажете?

Сергей приостановился — вызывающий, ярый. Он чувствовал в трех шагах за собою Риммера с двумя товари-щами-контролерами, а недалеко впереди дружескую кучку студентов и не боялся быть арестованным втихомолку, без свидетелей и защиты.

Полицейский грозил ему пальцем в белой перчатке.

— То, что вы не в свое дело суетесь… Смотрите! Нос оторву! Я вашу рожу запомнил.

Сергей хладнокровно возразил:

— Очень приятно слышать. Можете, значит, кланяться мне на улице.

— Ах, каналья!

Но Сергей уже исчез в переулке.

Один полицейский хохотал. Другой злобился.

— Все равно. Зачту вперед. Не сегодня, так завтра — от нас не уйдет. Видна птица по полету. Я его рожу запомнил.

А Сергей в переулке быстро нагнал четверых, среди которых он уже издали легко узнал сзади своих врагов по райку: толстогубого и белявого.

— Если затевать подобные штуки, — недовольно бун-чал белявый, — то надобно нагнать в театр человек сотню. А то — эка выдумал: полтора десятка на такую-то махину… Тут — дерзни: опосля и костей не сочтешь.

— За целковый да рыло свое подставлять? — вторил толстогубый.

— Я так прямо и доложу завтра Ермилу Федотовичу: вперед — меньше чем за трешницу не согласен…

«Ага! — подумал Аристонов, крадучись сзади клакеров, — вот кто скандал-то строил?..»

По имени и отчеству он признал главу местной черной сотни, негласного издателя «Истинно-русского Обуха». Клакеры шли, ругая «Обух» и скупость патриотов-покровителей:

— В министры вылезть норовит, а на патриотизм — четвертной бумаги не истратил.

— На жидов наущает, а сам на деньги жаден — хуже всякого пархатого…

— Жилит, жилит… уж добро бы свои! А то ведь знаем мы: опчественные!

— Из казенного сундука!

— Ах, и воры же, братцы! Ах, уж это надо ихней чести приписать, что весьма большие мошенники!

— Тише вы! — останавливал белявый, — мимо редакции идем, швейцар либо дворник слышат…

— Плевать! Я им, скаредам, ежели вдругорядь жилить будут, то и стекла переколочу! право, поколочу!

Сергей Аристонов приятно улыбнулся. Ему подали веселую идею. Озорство — его вторая натура — жадный и дразнящий аппетит растратить безысходно накопившуюся удаль в замысловатой и отчаянной штуке — закипело в нем, подсказывая хитрый и дерзкий скандал.

«Погодите, голубчики, я вас всех усахарю! — размышлял он в злобном веселье, скаля в темноте острые, хищные зубы. Он приостановился следовать за квартетом и дал клакерам уйти вперед, но не терял их из вида. А когда они слились с ночною тьмою, он уже твердо и безошибочно знал направление, по которому им непременно надо будет идти минут; по крайней мере, десять. — Я вас усахарю!»

— Дворник! — смирно окликнул он у первых же ворот, — скажи пожалуйста: как пройти на Пильщикову улицу?

Послышался сонный ответ:

— Направо бери… будет — через три переулка — четвертая налево…

Сергей Аристонов выждал, двигаясь тихим, черепашьим шагом, ровно столько минут, во сколько по его расчету четверо клакеров могли дошагать до полицейского поста, который — он знал — находится впереди, на скрещении улиц Пушкинской и Тотлебенской.

А затем… дзинь — грр! дзинь — грр! дзинь — грр!.. загремели и посыпались стекла: три камня, брошенные меткою рукою, ухнули в три окна редакции «Обуха»… И в то же мгновение Сергей с неистовым ревом:

— Держи! держи! — ринулся по Тотлебенской — в том направлении, куда ушли четверо его неприятелей.

— Держи! Держи!

У каждых ворот Сергей толкал дремлющего дворника либо срывал с него шапку.

— Держи! Держи! Дьявол! Дрыхнешь тут! В «Обухе» три окна выбили! Четверо! Держи! Мимо тебя, ирода, шли! Отвечать будешь! Держи! Держи!

Дворник вскакивал, хлопал глазами и гипнотически покорный уже промчавшемуся мимо воплю, — сам устремлялся, сам простирал длани, сам ругался, сам голосил:

— Держи! Держи! Четверо! Мимо шли! Держи! Держи!

Тотлебенская улица украсилась десятками темных теней, бегущих по одному направлению, наполнилась гомоном, криком, воем, гиканьем, трелями полицейских свистков.

— Держи! держи!

Встречные извозчики порожнем поворачивали сани, настегивали кляч своих и мчались навскачь в неведомую, инстинктивную погоню, гогоча сиплыми, здоровенными деревенскими голосами:

— Дяржи! дяржи!

Многие из преследователей, в рьяном усердии держать, уже успели обогнать Сергея. Тогда он умерил свой бег и, хотя все еще вопил: «Держи! держи!» — начал искусно отставать от преследования. В нижних этажах домов приотворялись подъезды и оконные форточки. Выставлялись головы встревоженных обывателей и обывательниц, выглядывали швейцары.

— Послушайте… что случилось? где пожар? что такое? — сыпались испуганные вопросы сверху вниз сквозь мглистый воздух в бледной дрожи редких фонарей.

Под одною из таких встревоженных голов Сережка счел за полезное остановиться.

— Ничего особенного и никакого пожара, — сказал он, с любезностью приподнимая котелок свой. — Не извольте беспокоиться. Просто четверо хулиганов каких-то сейчас выбили стекла в редакции «Обуха»… Ловят их… На Пушкинскую побежали…

— Держи! Держи!

— Ах, мерзавцы! — возмутилась голова, — и еще ночью… какого переполоха наделали! У меня просто сердце оборвалось… Жить нельзя стало в городе! да! Нельзя жить!

— Неаккуратная публика! — равнодушно посочувствовал Сергей, сторонясь, чтобы пропустить мимо новую бегущую группу, толсто топочущих и как-то особенно грозных и напористых преследователей.

— Держи! Держи!

— Из «Обуха», что ли? — крикнул Сергей вслед этой группе, заметив, что в ней сверкают ливрейные пуговицы швейцара и мундирные посыльных. — Жарьте на Пушкинскую: там ваших скандалистов поймали, утюжат…

От Пушкинской на Тотлебенскую действительно уже доносился неясным гулом мутный концерт человеческого гама в прорезе с полицейскими свистками.

— Держи! Держи!.. — помчались туда обуховцы.

Сергей же, пропустив этот своего рода девятый вал, спокойно зашагал — в обратную сторону. Свернул в переулок, в другой, в третий и очутился на той самой Пильщиковой улице, о которой он за минуту до своего приключения расспрашивал дворника, чтобы на всякий случай, — хотя пойматься он не надеялся, — обеспечить себе некоторое alibi ^[328]. Он был необычайно доволен собою и об одном жалел: что не может видеть, с какими глупыми рожами должны стоять теперь ненавистные ему толстогубый и белявый, окруженные рассвирепелыми дворниками, под кулаками обуховцев и селедками городовых.

«То-то обалдели, небось, дураки! — с удовольствием воображал он, шагая по звонкому в холодной ночи тротуару. — Как ни вертись, а ночевать вам, голубчики, в участке. И шеи намяты будут, — первый сорт!»

Перед ним задышали седыми облаками порывистых паров яркие, часто отворяемые двери извозчичьего трактирчика, торгующего всю ночь и на чистом отделении. Сережка привычным поворотом завсегдатая направился в этот облюбованный им Капернаум. В нем все еще ликовало и прыгало.