В этот момент подготовка к самому масштабному показательному процессу 1930-х годов[21] вступила в заключительную стадию. Процесс должен был разоблачить «центр центров» — насколько зловещую, настолько и вымыш­ленную структуру, которая руководила действиями групп, разоблаченных в 1936 и 1937 годах, и связывала значительные фигуры из самых разных сфер общественной жизни. Одним из ключевых обвиняемых был бывший глава НКВД Генрих Ягода. В начале следствия Ягоду били. Уже получив нужные показания, следователи задумались о том, чтобы на публике он не выглядел слишком замученным. Для поднятия настроения в январе 1938 года к нему в камеру подсадили Владимира Киршона. Из отчета, написанного Киршоном майору госбезопасности Александру Журбенко, следует, что Ягода к этому моменту был совершенно сломлен. Он часто плакал и говорил о своем желании поскорее умереть.

Ягода был организатором двух показательных процессов и поэтому прекрасно понимал, что все равно погибнет. Его интересовало одно — судьба близких, и он всеми силами пытался получить свидание с женой или хоть какую-то информацию. Ради разговора о семье Ягода и попросил, чтобы к нему подса­дили Киршона: «Я хотел просто расспросить Вас об Иде, Тимоше, ребенке, родных и посмотреть на знакомое лицо перед смертью». В обмен на выполне­ние всех требований во время процесса Ягоде удалось-таки добиться своего: ему дали свидание с женой (правда, все равно обманули, сказав, что его давно арестованная жена все еще на свободе). Киршон интереса для следствия не представлял, поэтому на свидания с родственниками рассчитывать не мог.

Показательный процесс начался 2 марта 1938 года. Наряду с Ягодой на скамье подсудимых оказались прославленные большевики Николай Бухарин, Алексей Рыков и Христиан Раковский, врачи Лев Левин и Дмитрий Плетнев. Помимо традиционного набора из вредительства, связи с иностранными разведками и заговора с целью восстановить капитализм, подсудимых обвинили в убийствах Горького, Кирова, Менжинского и даже покушении на Ленина в 1918 году.

Афиногенов внимательно следил за ходом процесса: чтение газетных отчетов настолько его наэлектризовало, что он не мог думать ни о чем другом. Пере­городка между интимным и общественным рухнула, и все планы на автоном­ную жизнь и творчество, которые Афиногенов вынашивал в течение года опалы, потеряли смысл. «С трудом вспоминаю, что было время, когда я, кажется, начал писать какой-то роман и довел его до 40-й страницы. Ибо теперь мысли несутся вихрем совсем в обратном направлении и не до ро­мана сейчас совер­шенно — жизнь, только жизнь!», — записал он в дневнике 3 марта.

Афиногенов уже не мог писать большой роман о внутренней трансформации советского человека. Теперь он мечтал о другой литературной задаче — напи­сать самую яростную передовицу, посвященную врагам народа: «Надо кричать, надо давать полосы, надо подымать всю страну на гнев и ярость! Ведь еще не было раскрыто такого злодейства. А тут опять обычные слова о предателях и шпионах. Эти слова уже не вмещают всего, что сделано теми, кого завтра будут судить! Надо найти какие-то особые проклятия, которые прожигали бы их тело и наш мозг уже до появления их на скамье подсудимых». Все несчастья, которые Афиногенов пережил за год, оказывались результатом коварной рабо­ты фашистов и троцкистов. Писатель должен был отомстить врагу, причинив ему страдания единственным доступным ему оружием — словами. 

Волков С. Шостакович и Сталин: художник и царь. М., 2004.

Жирнов Е. «НКВД и товарищ Ежов являются любимцами советского народа»[22]. Коммерсантъ Власть, № 50, 17.12.2012.

Петров Н., Янсен М. «Сталинский питомец» — Николай Ежов. М., 2008.

Хлевнюк О. Хозяин. Сталин и утверждение сталинской диктатуры. М., 2010.

Arch Getty. Origins of the Great Purges: The Soviet Communist Party Reconsidered 1933–1938. Cambridge, 1985.

Генрих Ягода. Нарком внутренних дел СССР, генеральный комиссар государственной безопасности. Сборник документов. Казань, 1997.

Литературная газета. Вып. от 15 февраля, 1938.

Фонд А. Н. Афиногенова в РГАЛИ. Ф. 2172.  

В конце марта 1938 года в американском посольстве в Москве снова устраивали прием. Посол Джозеф Дэвис получил новое назначение и собрал московский высший свет, чтобы попрощаться. На прием был приглашен и Александр Афи­но­генов. Он танцевал с женой посла, и она светски жаловалась ему: «Вы — ис­ключительная страна, единственная в мире. Что такое какая-нибудь Бельгия после вас!»

^{Джозеф Дэвис с женой в день отъезда из СССР. Июнь 1938 года}

^{© Universal Images Group / Sovfoto / DIOMEDIA}

На приеме Афиногенова окружали новые лица: за прошедший год состав участников вечеров в посольстве кардинально изменился. Из знакомых остался толь­ко литовский поэт и дипломат Юргис Балтрушайтис: остальные не пере­жили 1937-й. Сенсацией вечера был председатель Военной коллегии Верхов­но­го суда СССР Василий Ульрих, выносивший приговоры на всех главных пока­зательных процессах конца 1930-х годов. За две недели до приема в по­соль­стве он приго­ворил к расстрелу участников вымышленного «право­троцкист­ского блока», среди которых были Генрих Ягода и Николай Бухарин. Весь вечер Ульриха окру­жали иностранные журналисты. Кто-то из них пустил остроту: «Странно видеть ходячую гильотину в зале для танцев». Чтобы сгладить возможное неприятное впечатление, посол Дэвис подошел к Ульриху и громко произнес: «Я считаю приговор суда абсолютно справедливым и, если б был судьей, приговорил именно так».

Афиногенов вполне мог поддержать слова Дэвиса: к этому моменту он уже ощу­щал свою общность с законопослушными советскими гражданами. Со смертью его бывшего покровителя Ягоды неприятности закончились и жизнь должна была войти в привычное русло. Правда, одним из негласных условий возвращения в общественную жизнь был запрет на сколь-либо пуб­лич­ное обсуждение пережитого опыта.­­

Более того, работа по внутреннему самосовершенствованию, которой Афиноге­нов уделил столько места на страницах дневника, оказалась никому не нужна. В советских реалиях 1938 года не нашлось ни одной инстанции, готовой вы­слушать Афиногенова и оценить его страдания. Все внутренние разговоры нужно было прекратить. Как ни в чем не бывало Афиногенов продолжал хо­дить на со­бра­ния Союза писателей и обсуждал планы по развитию искусства соцреализ­ма. Такая задача давалась ему непросто, и это хорошо видно по днев­нику 1938 го­да. С каждым следующим месяцем записей становится всё меньше, да и те разрозненные. «Заброшенные листы записей. Стыдно, как распустился! Мысль — а может быть, и не стоит продолжать», — записал он 30 июня. Еще год Афиногенов вел дневник с огромными перерывами, а в 1940 году — впер­вые с 1925-го — вообще не сделал ни одной записи. Это молчание и стало его свидетельством о пережитом опыте.

При изучении свидетельств террора, перед иссле­дователем всегда стоит задача не только проанализировать то, что известно и сохра­ни­лось, но и попытаться реконструировать непроизнесенное или уничтожен­ное. В автобиографическом романе «Эпилог» Вениамин Каверин описал, как он зашел в гости к Юрию Тынянову осенью 1937 года. Тынянов подвел его к окну и показал на стоявшую в воздухе узкого ленинградского двора мелкую пепельную пыль. «Я схожу с ума, — сказал он, — когда думаю, что каждую ночь тысячи людей бросают в огонь свои дневники». Дневник Афиногенова за 1937 год сохранился и важен не только тем, что в нем написано, но и тем, о чем автор предпочел умолчать.