Уже к середине 1920-х годов стало понятно, что, несмотря на все программные заявления о рождении нового пролетарского искусства, авангард так и не сумел завоевать массовую аудиторию и плохо справлялся с задачей распространения марксистской идеологии в плохо образованной стране. Даже в столице публика устала от радикальных художественных экспериментов: новаторские «Баня» и «Клоп» Маяковского в постановке Всеволода Мейерхольда по большому счету провалились, зато на булгаковских «Днях Турбиных», которые даже близко не могли считаться образцовой советской пьесой, во МХАТе стабильно был аншлаг. 

^{Сцена из спектакля «Дни Турбиных» в Московском Художественном театре. 1928 год}

^{РИА «Новости»}

МХАТ — самый яркий пример сбоев в советской культурной политике: больше чем через десять лет после революции главный театр страны, в который регу­лярно приезжало высшее руководство во главе со Сталиным, так и не имел в репертуаре выдержанной в партийном духе пьесы на современном советском материале. Создателям самой влиятельной театральной школы ХХ века, основанной на психологизме и подтексте, просто нечего было ставить. Многие советские драматурги приносили свои пьесы во МХАТ, но раз за разом выясня­лось, что для того, чтобы играть шаблонных большевиков и классовых врагов, не нужна система Станиславского.

Афиногенов взялся исправить этот недостаток. Ему удалось найти «философ­ский камень» советского искусства: один из первых он сумел перевести передо­вицы «Правды» и речи партийных вождей на язык драматургии и совместить острый сюжет, узнаваемых персонажей и идеологическую выдержанность. Он отказался от изображения революционных масс на сцене и перенес сцени­ческое действие в комнатные интерьеры — вполне в духе Чехова и Ибсена, которых он и считал примерами для подражания. Для драмы такого типа необходима была фигура сомневающегося интеллигента, и тут Афиногенову повезло: в самом начале 1930-х годов в партийной печати снова вспыхнула дискуссия о том, что делать с «попутчиками»[2]. Враги революции были высланы, уничтожены или лишены прав, а «попутчики» вроде как и сочувст­вовали большевистскому проекту, но медлили раствориться в партийных рядах. Это создавало пространство для драмы: между абсолютным злом и абсо­лютным добром оказывался человек, которому предстояло сделать выбор.

^{Храм Христа Спасителя. 1931 год}

^ТАСС

Пятого декабря 1931 года в Москве снесли храм Христа Спасителя, а 24 декабря во МХАТе первый раз сыграли пьесу Афиногенова «Страх». Перед премьерой он записал в дневнике: «Сегодняшний день решает все. <…> Говорят, будет весь Кремль. <…> И ужасная тоска щемит. <…> Вдруг гроб, треск, провал, — а завтра, завтра газеты разнесут, и пошла, пошла катавасия, и ото всего здания, как от храма Христа, — останется меловая гора». Однако тревога Афиногенова была напрасной.

Главным героем пьесы был интеллектуал-«попутчик», профессор Бородин (в нем публика могла узнать физиолога Ивана Павлова). Бородин утверждал, что людьми руководят безусловные стимулы: любовь, голод, гнев и страх. В кульминационной сцене профессор поднимался на трибуну, чтобы расска­зать о своем сенсационном открытии: все советское общество поражено стра­хом. «Восемьдесят процентов всех обследованных живут под вечным страхом окрика или потери социальной опоры. Молочница боится конфиска­ции коро­вы, крестьянин — насильственной коллективизации, советский работ­ник — непрерывных чисток, партийный работник боится обвинений в уклоне, научный работник — обвинения в идеализме, технический работ­ник — обвинения во вредительстве. Мы живем в эпоху великого страха. Страх заставляет талант­ливых интеллигентов отрекаться от матерей, подделывать социальное проис­хождение, пролезать на высокие посты, — говорил Боро­дин. — Уни­чтожьте страх, и вы увидите, какой богатой жизнью расцветет страна!» В зале хло­пали — не только игре актера Леонидова, но и содержанию речи профес­сора. Чтобы дать отпор реакционной теории, на трибуне появля­лась старая больше­вичка Клара. Она громила бородинскую теорию эмпирикой: во время револю­ционной борьбы настоящие большевики победили в себе страх, стали бес­страшными; новое общество отбросило старый мелкобуржуаз­ный страх как пережиток. Бородин был раздавлен этим аргумен­том. Осознать правоту Клары ему помогала следователь ГПУ, показывавшая, что он стал жертвой антисовет­ского заговора. Бородин признавал свои ошибки и обещал еще принести пользу советской власти.

МХАТ взорвался овацией, занавес давали 18 раз, Афиногенова вызвали в пра­вительственную ложу и поздравляли. На одно из следующих представлений пришел Сталин с женой и тоже остался доволен увиденным. В качестве награды за хорошую работу Афиногенова отправили в то самое путешествие по Европе, которое и вызвало раздражение у Булгакова.

Пока Афиногенов путешествовал по Франции, Сталин провел свою самую масштабную и неожиданную культурную реформу. Он разогнал существо­вавшие в стране художественные организации и объявил о создании профиль­ных союзов для разных областей искусства. Всей литературой теперь должен был заниматься Союз советских писателей (ССП). Московские писатели лико­вали: сталинское постановление ликвидировало ненавистный всем РАПП. Не стесняясь в выражениях, говорили о «Пасхе», «манифесте 1861 года» 

 

, «конце рабства». Более того, было объявлено, что пришло время для открытой дискуссии о новом едином методе советской литературы, который мог бы объединить всех писателей — как самых ортодоксальных, так и находившихся до этого под ударом «попутчиков». Зафиксировать это новое единство совет­ской литературы должен был Первый съезд советских писателей под руковод­ством окончательно вернувшегося в страну патриарха советской литературы Максима Горького.

Сталин традиционно не ограничился организационной перегруппировкой: до конца 1932 года он провел несколько неформальных встреч, куда были приглашены самые известные советские писатели, и рассказал им, в чем отныне должна заключаться функция литературы и роль писателя в обществе. «Есть разные производства: артиллерии, автомобилей, машин. Вы тоже производите товар. Очень нужный нам товар, интересный товар — души людей, — говорил Сталин. — Вы — инженеры человеческих душ». В качестве одного из образцов художественного произведения, которое эффективно воздействует на аудиторию, Сталин привел афиногеновский «Страх».

Слова о производстве душ читателей совсем не показались слушателям баналь­ной или бессмысленной метафорой. В последующие несколько лет критики и литераторы цитировали эту фразу вождя при каждом удобном случае. Большая часть докладов, прозвучавших на Первом съезде писателей, была посвящена тому, как лучше переделать души читателей и как писателю переделать собственную душу, чтобы соответствовать великой задаче, поставленной перед ним эпохой.

Максим Горький беседует на Первом съезде советских писателей с передовой колхозницей Софьей Иовной Гринченко — героиней повести Владимира Ставского «Разбег». 1934 год

РИА «Новости»

Писательский съезд открылся 17 августа 1934 года. Самая пронзительная сцена съезда разыгралась, когда в Колонный зал, где заседал съезд, зашла делегация девушек-метростроевцев в рабочих комбинезонах. Увидев, что одна из них держит на плече отбойный молоток, Борис Пастернак со своего места в прези­диуме бросился ей помогать. Девушка молоток не отдавала. Зал смеялся. Поэту потом пришлось оправдываться: «Когда я в безотчетном побуждении хотел снять с плеча работницы Метростроя тяжелый инструмент, названия которого я не знаю, но который оттягивал книзу ее плечи, мог ли знать товарищ из пре­зидиума, высмеявший мою интеллигентскую чувствительность, что в этот миг она в каком-то мгновенном смысле была сестрой мне и я хотел помочь ей как близкому и давно знакомому человеку». Несмотря на то что мно­гие участ­ники сочли мероприятие затянутым и не слишком содержательным, все были в целом воодушевлены его итогами. Два остроумца и эстета Юрий Олеша и Валентин Стенич написали шуточную поэму, посвященную пятнадцати дням съезда. Она заканчивалась стихами: «Москва в те дни была Элладой, / Помноженной на коммунизм!» — и шуткой это было только отчасти.