Уникальность поведения Пастернака особенно бросалась в глаза на фоне отно­шений Афиногенова с другими писателями. В самом начале сентября прошло собрание Союза писателей, на котором было принято решение об исключении Афиногенова. Среди поддержавших эту идею был его друг и дачный сосед, пи­сатель Всеволод Иванов. «Моя первая мысль, когда я узнал это, — было пойти тут же в Москве в комендатуру НКВД и заявить, чтобы меня арестовали, чтобы меня увезли куда-нибудь очень далеко от этих людей, от этой удушающей подлости человеческой», — написал Афиногенов.

Пастернак в этот момент почти перестал бывать в городе, поселился в Пере­делкине и сосредоточенно работал над своим первым романом, который соби­рался посвятить русской революции (позже из этого замысла вырастет «Доктор Живаго»). Во время частых встреч с Афиногеновым Пастернак ободрял его и уговаривал поскорее взяться за прозу. По словам Пастернака, письмо само по себе имело спасительный и очистительный характер: «Вы напишите насто­ящую большую вещь, и тогда все злое, что было вокруг вас, — осыпется, отпадет».

^{Борис Пастернак. Декабрь 1940 года}

^ТАСС

Афиногенов начал записывать в дневник небольшие тексты с пометкой «для романа». Первая длинная запись была посвящена Борису Пастернаку и Владимиру Киршону, двум человеческим типам, принципиально важным для афиногеновского замысла. Арестованный к этому моменту Киршон представал образцом фальши и карьеризма, а противопоставляющийся ему Пастернак — настоящим художником и человеком: «Как горько… что такое количество лет — я провел рядом с Киршоном… — я воспринимал его идеи и привычки как проявление… коммунистических… Если б эти годы я провел вблизи Пастернака — то новое, что сейчас во мне рождается, — приняло бы уже свои формы и я бы имел несколько лет впереди».

В течение осени 1937 года в дневнике появились несколько записей, дававших в сжатом виде основную линию будущего романа — тему духовного переро­ждения. Вот главный герой добивается раннего литературного успеха, но на­чинает отставать духовно, попадает в опалу и подвергается проработке. Вот через пять лет он издает под псевдонимом новый роман, вызывающий восторг у критики, затем раскрывает псевдоним и возвращается к жизни. Вот после опалы он приезжает в Москву и встречается с людьми, которые успели его забыть, а теперь поражаются случившийся с ним перемене. Вот нота за нотой осваивает игру на рояле — и перед ним открывается простота и богатство музыки.

Центральным для будущего романа сюжетом становится встреча героя со Ста­линым. В записи от 26 сентября Афиногенов подробно разбирает свежую пьесу Сергея Вашенцева на военную тематику «В наши дни». «Когда парашютистка бредит, что ей Сталин держит руку, или командир сообщает, что он только что по телефону со Сталиным говорил, — все переворачивается внутри от гнева на пошлость халтурщика, не брезгующего ничем и проститу­ирующего имя Вождя в своих подленьких целях…<…> Этот момент или сообщение об этом — должно было бы быть центральной частью пьесы, ее основным ударом, к которому зрителя надо было бы подводить, подготовляя, как к самому большому подарку…» — с возмущением пишет он.

В качестве наброска к роману Афиногенов попробовал описать свою встречу со Сталиным в 1933 году: они встретились на час, чтобы обсудить работу над пьесой «Ложь». Афиногенов в подробностях перечислил все детали, связанные со встречей: телефонный звонок сталинского секретаря, кремлевские часовые, карандаши на столе. А вот сам разговор фиксации не поддавался: ни одной реплики вождя Афиногенов так и не смог записать. «Ему хотелось рассказывать без конца, он не знал, можно это или нет, могут счесть за хвастовство, он мол­чал поэтому и носил в себе радость от знаменательной встречи. Он даже пы­тался описать ее, для себя, для потомства, но получилось слишком обыкно­венно, он разорвал написанное, решив сохранить все это в памяти», — писал он. Общение со Сталиным представало в описании Афиногенова величайшим и потому невыразимым духовным опытом.

Однако для самого Афиногенова сталинский покой оставался недостижимым идеалом. Разговоры о необходимости покинуть дачу, встречи с коллегами-писателями, слухи о новых арестах и ожидание собственного ареста погружали его в состояние тревоги. Долгожданный покой оборачивался усталостью от жизни и готовностью к смерти: «Мне совсем уже не страшно умирать — внутри уже слишком многое оборвалось, то, что раньше канатами привязывало к жизни, — на поверку оказалось тонкой бечевкой, и порвать ее не трудно — сам я этого делать не стану, конечно, но если здоровье пошатнется или просто умру в больнице — возражать не буду… Нет, по край­ней мере вот теперь — до конца осознанная мысль об уходе, о смерти и пустоте — не пугает».

Сама по себе задача обретения покоя в рамках советского регламента была нереализуемой ни с практической, ни с теоретической точки зрения. Вся мар­ксистская метафизика была построена на движении и преодолении: настоящий советский человек как выразитель поднимающегося класса должен был все время быть в борьбе. Покой для него означал смерть. «Я — умер, умер, умер… и теперь кто-то третий… всматривается в осеннюю листву соседнего леса», — записал Афиногенов в дневник. Таким образом, задача, которую решал Афиногенов, трансформировалась: чтобы воскреснуть и обрести бессмертие, следовало пройти через собственную смерть. «Меня втоптали в землю, но если я — зерно, то зерно в земле даст свои плоды, оно подымется вверх колосом», — записал он в начале ноября.

Утром 7 ноября Афиногенов включил радио и несколько часов слушал звуки демонстрации на Красной площади и торжественного концерта в Большом театре. После этого он поехал в город и весь день гулял, растворившись в праздничной толпе. В Москве ему в руки попала газета, в которой пере­сказывался тост, поднятый Сталиным на встрече со стахановцами и руково­дителями советской промышленности. В нем Афиногенов нашел фразу, даю­щую ответы на мучившие его вопросы. «Бывают такие слова, которые вреза­ются сразу, навеки и как бы освещают молнией все пройденное. Так и здесь, в коротком приветствии угольщикам и металлургам, Сталин сказал: „Руково­дители приходят и уходят, а народ остается. Только народ бессмертен“», — записал он в дневнике.

^{Демонстрация трудящихся на Красной площади в Москве. 7 ноября 1937 года}

^ТАСС

Вернувшись в Переделкино, Афиногенов провел весь вечер с Пастернаком. Они поднимали тосты за дружбу и за свое время. «Мы сейчас не только живем в историческое время, но сами объекты исторических дел — и от этого нелепо и смешно жаловаться, что ветер дует слишком сильный, что вообще не знаешь, за что берут людей», — говорил Афиногенов и доказывал, что те, кто убеждены в справедливости строя, не должны бояться собственного ареста и сомневаться в объективности НКВД. Пастернак спорил и говорил, что было бы лучше, если бы власть объясняла, как нужно жить, чтобы избежать ошибок.

Сталинские слова в очередной раз дали Афиногенову веру в оправданность происходящего в стране террора. Казавшаяся ему неизбежной смерть оказалась лишь способом обрести бессмертие: «Сталин освободил от страха смерти — радостью жизни в самой жизни… Вот оно — лекарство и средство от всяких страхов смерти — сознание… что ты цвел и жил, и чем полнее — тем безболез­ненней будет отход в небытие. <…> Стоит бороться и даже УМИРАТЬ за такую жизнь… <…> Умирать за жизнь других — без сожаления, что собственное твое тело сгниет в могиле…»

25 ноября по радио снова транслировали доклад Сталина о проекте новой союз­ной конституции, который так вдохновил Афиногенова год назад. Как писала «Правда», его слушали «в красных уголках, в клубах, колхозах, общежитиях, в погранотрядах на далеких границах, в тайге и горах». Доклад снова произвел на Афиногенова сильнейшее впечатление: как и год назад, он ощутил себя частью одного большого советского целого. На следующий день он решился написать письмо Матвею Шкирятову — одному из руководителей Комиссии партийного контроля, известному своей жестокостью и непреклонностью. Афиногенов просил о реабилитации и восстановлении в рядах партии.