— Лужиха гадала, говорит — живы, а сердце больше знает: врут карты. Сопрело мое терпение, чего дожидаюся, понять не могу…
— Что, как живы? Сами говорили — гадалка верная. Стоит себя живьем жечь?
— Если б твое дите?
— Зачем?
Клавдия прижала сына к груди, переспросила, не спуская с хозяйки настороженных глаз:
— Зачем вы так, тетя Луша?
— Моих зачем?! — ответила жестким вопросом.
Лукерья Павловна. — Младшему семнадцать перед Сретеньем сполнилось. Старший, Акимуш- ка, сватов до Селиверстовой дочки заслать собирался. Со всем хотеньем и любовью, на корню порешили. Я в них жила, теперь зачем мне жить? Нет больше горя, золотце, чем рожать воинов. Но моих-то Бог примет. твоего нехристя…
Лукерья Павловна развернулась на каблуках. Ладонь ее выскочила, будто штык, решительно уперлась в сторону младенца. Однако за мгновение до последних слов ее приговора, за ничтожно малую долю времени, она встретила взгляд Клавдии. И поперхнулась невыплеснутой болью своей. Гостья смотрела загнанной волчицей, с суровой готовностью вцепиться ей в горло.
— Уймись, Лукерья Павловна! — предупредила Клавдия. — Чисто дитя перед Господом. За что хулишь — подумай?! И Крещение примет, как положено человеку…
— Не примет! — отступив слегка, возразила хозяйка дома. — Заказана ему дорожка в храм. Родион Николаич их палит, священников гонит с побоями, а свое дитя кресту доверит?! Жди!
— Нет у его правов запретить! Не пугай меня, тетя Луша!
— Глаза разуй: какие нынче права. Начнешь противиться, заберут сына. За добрую похлебку любая прокормит.
— Шибко вам меня напугать надо? — вздохнула Клавдия. — Или горе поделить охота, большое горе у вас, большое… или хлебца жалковато?
— Хлебца? — растерялась Лукерья Павловна, глянула на каравай и всплеснула руками. — Срамишь меня, да? Тут все нынче ваше. Я при вашей милости состою в услужении!
Ребенок икнул во сне. Тогда Клавдия отняла его от груди и осторожно положила на подушку. Спокойствие ей уже не изменяло, говорила она сдержанно, думая над каждым словом:
— Опять лукавите, тетя Луша. До смерти боюсь таких разговоров: в них заплутать легко. Вам правду сказать, так не поверите, как сюда ехать не хотела. Чувствовала.
— При таком-то муже?
— Не венчаны мы.
— Под подол пустила, чо еще надо.
Лукерья Павловна нервно хохотнула. Было видно, как бродит в ней молодая обида на старых дрожжах и голос сбивают короткие хрипы в груди, отчего он становится по-мужски грубым:
— Может, скажешь — силком тебя взяли?! Ну, что молчишь?! Скажи! Моя правда, значит, покомиссарил над тобой красный командир!
— Вам бы поплакать, тетя Луша…
— Что?! — спросила хозяйка. По удивленным, но все еще сердитым глазам ее было видно — такого совета не ждала. И задумалась, потом задумчиво повторила: Поплакать… Слезы у меня кончились. Злыдности много-слез не имею. Всех бы, и тебя с сыночком, сгрызла, сука!
Кулаки сжались в два твердых комочка, она их подвинула с силой к разволновавшейся груди:
— Сука я старая! Фрола в постель пускаю! А ежели он моих деток пострелял?! Голубков моих сразил нечистой пулей. Надеюсь — заступится, коли живы. Грешу без удержу, потаскуха! То думаю — зачну от него и повешусь…
— Грех-то какой! — в голосе Клавдии теперь была мольба. — Нельзя так думать, тетя Луша.
— Выбору у меня нету!
— Молиться надо, исцелит она.
— Нет такой молитвы, золотце, чтобы вину мою перед ними загладить. Будь жив муженек мой, Илья Аввакумович — другое дело: ему сабелькой махнуть большого труда не составило. Но и его, видать, смерть нашла. Не пособит блуднице. Заплуталась, дура, как поп в чудесах, сама себя перехитрила.
Гляделась хозяйка уже жалко, униженно. Помня, однако, о ее переменчивом нраве, Клавдия жалеть не спешила. Помалкивала, сидела ко всему готовая: и посочувствовать, и защититься, краешком глаза наблюдая за спящим сыночком. Жизнь ее постепенно обращалась в одну заботу о беспомощном существе, притягивая к ней мысли, душу, не остывшее от родов тело. В материнстве она открывала себя незнакомую.
Ухая железным голосом, пробили девять раз в гостиной часы.
— Не все время прожито, — сказала, чуть наклоняя голову, хозяйка, — осталось что жить, да доживать тошно. Покуситься на себя не могу. На- смелюсь только, а кто-то шепнет из уголочка: «Вернутся! Вернутся!»
Она глянула на коврик с лебедями посреди огромных белых лилий, убрала от груди сжатые кулаки.
— Обрез в чулане держу. Заряженный. Для твого Родиона и свого Фрола…
У Клавдии екнуло сердце.
«Съехать бы куда, — подумала она с тоскою. — Что ей завтра надумается — не сгадаешь. Только где в городе сыщешь угол с хлебом?»
— Слышь, говорю — обрез держу для твого мужика?! Совсем плохо станет — стрелю!
— Я слышу, тетя Луша.
— Пособи мне, золотце, — хозяйка уже не хрипела, голос ее словно ощупывал собеседницу слепой надеждой. — Расскажи Родиону Николаичу про злой мой умысел. Пусть суд надо мной совершит скорый. Вам — добро, мне — смерть легкая, оправданье перед людьми… перед детками. Муж нипочем не оправдает: суровый казак. Пособи, другого пути нету!
Клавдия поначалу ничего не поняла, ей потребовалось время, чтобы уяснить, чего ожидала от нее эта на глазах постаревшая женщина. Потом душа всколыхнулась обидою, и она сказала громко:
— Вы никак разумом повредились, тетя Луша?! Да неужто я такой плохой человек, что под приговор вас подведу? Не стыдно-то вам? Он же не поглядит: убьет — не перекрестится!
— Плохо любишь, получается. А я в печали состою. Одно незнанье в голове-как дальше жить? В разоре душа пребывает. Все отвернулись от блудной бабы. Поделом тебе!
С теми словами Лукерья Павловна поправила передник и пошла на кухню, тяжело, по-старушечьи переставляя ноги. Вид у нее был до крайности несчастный. Клавдия смотрела ей вслед, понимая — непроницаемо ее горе, его никаким участием не подсластишь. А самой еще шибче захотелось уехать из этого благополучного дома, из-под глаз и забот красного командира. Затворилась для него душа. С тем уже ничего не поделаешь. Уезжать надо, уезжать! И представляла, как подкатят к крыльцу сани, выйдет она из них. прижимая к груди ребеночка. На крыльце роди- гели стоят, строгие для общего деревенского любопытства. Отец первым не выдержит, затрясет бороденкой, погянется. Бережно подхваги г вн\- ка, в дом внесег. И останутся за порогом: расстрелянный Христос, сжигаюшая мир Родионова молитва, безутешная Лукерья Павловна, все останется, о чем надо будет забыть. И начнется жизнь…
Потом оказалось — она стоит, погруженная в свои мысли, смотрит слепым взглядом в окно. за которым наладился настояший весенний денек У нее мерзнут ноги, а ребенок на подушке слегка поскуливает.
— Завлеклась, — прошептала Клавдия.
Подошла к кровати, наклонилась над сыном.
— Бог даст — на своей печи молодцом дойдешь. Свезу тебя отсюда к родне. С дедом будешь соболей гонять.
Она сунула озябшие ноги в короткие валенки, подняла ребенка. ласково пожурила:
— Эх. ты какой скорый. Прохудился соколик.
Руки, как вспомнили, начали скоро развертывать, затем пеленать младенца. Он внимательно наблюдал за ней мутноватыми глазками. и пол этим глупеньким, беззащитным взглядом Клавдия чувствовала себя единственным щитом, способным заслонить его от взбесившегося мира. Снова подступили удобные мысли, устужливо подыгрываюшие ее желаниям Обратная дорога в Ворожеево казалась делом решенным и, уж конечно, приятным. По-другому думать не хотелось, даже главная угроза их путешествию — Родион — была на время забыта, хотя продолжала маячить в далеком сознании. готовая неожиданно объявиться.
Весь остальной день хозяйка держалась отстраненно, но без вызова, сгараясь не заводить с Клавдией разговоров. Холила тихая, опустив в пол глаза, изредка вздыхая, поднимая взгляд на фотографии детей, развешанные в резных березовых рамках над массивным комодом с чедны- ми литыми ручками.
К ночиналегел ветер Выскочил неизвестно откуда. Пошептался с домовым в трубе, побегал по го пой крыше и, освободив небо от редких облаков, погнал их за хребет, в сторону, где далекодалеко лежала немереная тундра.
