И держась за ведерную ручку двумя руками, вышла во двор.

День млел в непривычном тепле. По затихшему городу гуляла беззаботная весна. Смерть в такой день казалась особенно нелепым, прямо-таки не помещающимся в сознании, делом. А еще бой ожидается, и сколько принесет он смертей.

Клавдия вылила разбавленную водой кровь Лукерьи Павловны под потный рябиновый куст. Зажглась и погасла последняя капля. Снег под кустом стал розового цвета.

У нее хватило сил снять цепь с покорного Тунгуса. Пес смотрел на нее потерянным взглядом. Она чувствовала этот взгляд, поднимаясь на крыльцо, но не обернулась. Были другие заботы, поважней собачьих. От них не отвернешься.

Свежая прохлада дома пахла кровью. Опять подступила тошнота. Клавдия с ней справилась и подумала:

«Дом надо сжечь. Пусть вместе уйдет. Мне ее схоронить не под силу..»

Но глянула на завернутый каравай хлеба и переменила намерение.

«Хлебом расплачусь, пока его не растащили. Вона сколь голодных. За полпуда, поди, и худой человек на добро пойдет. Боле недам. Ах, даладно: сколь попросит, столь и дам. Успеть бы ТОЛЬКО».

Слабый, едва потревоживший слух голос отвлек ее от трудных забот. Плакал ребенок. Жалостливо и робко всхлипывал. Малыш не хотел ничего тревожить в этом страшном мире, только напоминал — я живой. Его заботы были земными: он хотел есть.

— Прости, сынок! Прости, Савушка! — со всей серьезностью молила Клавдия, расстегивая на груди платье.

И вздохнула. И сказала с облегчением:

— Простит — не простит. Кормить все одно надо…