- Ничегошеньки вы не понимаете, Егор Степанович. От другой нищеты все идет.
- Ну, уж куды там! Всякая нищета есть нищета. Если бы ты революцию делал, тоже с наганом? А для чего? Для богоупотребления?! Чтоб взять!
— Доктор! — позвали за спиной.
Фельдшер вздрогнул и обернулся. Он увидел Акима, который беспокойно мялся, теребя аккуратную бородку.
- Стонет она, доктор. Кабы худого не стряслось. Пойдемте.
- Рожать — не в бабки играть, — философски заметил Плетнев.
— Да подожди ты, не встревай!
Фельдшер снизу вверх посмотрел на сидящего в седле Батюра и спросил:
— Я могу сходить к роженице?
- Могешь! Могешь! — подтвердил возница. — Сам Фортов послал.
- Не указ мне твой Фортов, — огрызнулся бурят. — Командир сторожить велел.
— А баба чья?
Боец открыл рот, хотел ругаться, но, подумав, махнул рукой:
— Иди, когда зовут!
Из-под тулупа пахнуло теплым молоком. Клавдия повела глазами. Они еще не отошли от боли и смотрели на фельдшера с каким-то осуждением. Потом узнала его. Взгляд потеплел, и Клавдия произнесла с трудом:
- Пошто стреляли-то? Никак Родион офицерика сразил?
- Нет, Клавдия Федоровна, сам себя порешил офицер. Серафимом звали. Царство Небесное!
- Борода! — позвал фельдшер Акима. — Я флягу давал с кипяченой водой?
— При мне она. Берегу.
Аким расстегнул тулуп и достал из накладного кармана пузатую фляжку. Клавдия сделала глоток, улыбнулась:
- Спасибо вам, спаситель, Богом посланный. Кабы не вы…
Она вздохнула…
- Будет вам, Клавдия Федоровна. Грудь обтирайте перед кормлением. Малыша не кутайте плотно. Ему теплей в свободе.
Покрыл Клавдию тулупом и протянул Акиму флягу, приказал:
— Береги, борода!
Потом быстрым шагом начал догонять тронувшийся обоз.
— Гражданин доктор! — окликнул возница. — Може, вместе поедем?
— Не стоит, братец, беспокоиться!
«Откуда взялось это слово — «братец»? Да, капитан повторял несколько раз. Бедный капитан лежит голый, хоть бы в снег зарыли…»
Голос фельдшера пришел к Клавдии, продолжая жить в ушах многократным повторением: «Братец! Братец!»-и качался, будто маятник в голове, отвлекая от тяжелой мокрой боли внутри живота.
Потом заплакал ребенок. Клавдия насторожилась, начала освобождать грудь, а голос стал уходить вместе с повторяющимся словом. Она пошевелила головой, пытаясь скинуть с глаз прядь волос. Открылась щель от неловкого движения, в нее прошел холод. Жжет шею. Она терпит, вытирая грудь мокрой тряпицей. И на исходе терпения холод вдруг начинает откатываться. Всякие трудности отступают от нее в другой мир. Под закрытыми веками родился мягкий свет, а сердце окунулось в парное молоко. Сладкая боль на соске тянет к себе всю ее от самых кончиков пальцев, связывая нерасторжимым, святым узлом две их судьбы. Без спроса, без выбора, волею Духа Божьего, объединяя в бесконечную любовь.
— Счастье-то какое! — шепчет Клавдия. — Стоили муки. Стоили…
Животворяшее начало всего любящего расцветает в ма геринской ее душе благостным, нежным цветом милосердия. Посреди холодной тайги, под пахнущим кислыми щами волчьим тулупом случилось чудо, тихо проживало там до тех пор, пока рядом не застучали по земле конские копыта и голос Родиона не спросил:
— Аким, что Клавдея?
Она насторожилась. В косматую щель видны макушки деревьев, над головой монотонно позвякивают удила: тинь-тинь… Но вот все стало черным. Это иноходец закрыл небо. Голос впереди ответил:
— Доктор сказал — здорова будет. Боле ничего не сказал. Может, спросить?
— Забудь, Аким, про ту посельгу бродячую. Не допускай!
— Как прикажете, Родион Николаевич.
— Так и прикажу — не допускай!
— Може, еще вину принесет…
— Нужна мне его вина!
Клавдия слушает, прикрывая руками теплый, живой комочек, душа все еше пребывает в глубоком умилении и просит Бога:
«… Сделай сердце раба Своего Родиона неподвижным к злопамятству. Пособи ему, Спаситель, обрести милость и сострадание к рабу Твоему грешному Савелию Романовичу. Не отпусти от света Своего во тьму слепой гордости. Сотвори чудо, как сотворил его для нас. Избави меня от мучений, Господи!»
Она сделала передышку, удобней положила ребенка и снова принялась за молитву:
«Милосердный Боже, Ты дал дитя мне. Радость моя бесконечна, как любовь к Тебе. Не позволь отцу его окропить совесть свою безвинной кровью. Брось в душу озлобленную семя добра…»
Молитва лилась, будто с самого сердца, легко и беззаботно, но временами ее плавное течение нарушали сердитые слова Родиона над головой:
— …За шкуру свою боится, заступницу подыскал. Хитер, гаденыш!
«…Верни его к Богоугодной жизни. Не оставь. Погибнет, заблудится душа беспризорная, сомнет ее гордое зло».
Ребенок слабенько вздохнул, будто понял, во что она сразу поверила, и какое-то время ее большое материнское сердце и его крохотное, еще не опознавшее земную жизнь сердечко стучали рядышком в полном согласии. Клавдия лежала с широко открытыми глазами, стараясь продлить единение. Она понимала — их коснулась благодать Божия. Что было тому причиною: молитва ли, сотворенная с искренней верою, страданья ли ее родовые, сказать невозможно, но чудилось, будто они уже не под вонючим тулупом, а под благоухающей ладонью Господа скользят на саночках в сторону Ворожеево, к маме. Хотелось вечности обретенного покоя, непотревоженной задушевности, без чужого слова, даже дыхания.
…Освобождаясь от земного, плыли мать с дитем на пухнущем молоком облаке. Внизу лежала цветущая земля вся в земляничных полянах, над ними летали диковинные птицы и ангелы сидели на темно-зеленых кедрах, под которыми гуляли козули.
«Рай! — догадалась Клавдия. — Ах, кабы дольше показался…»
Но Бог убрал ладонь. Сани заскребли полозьями о камни, забились на ледяных кочках. Холод урывками заскакивает под тулуп, хватает за голую шею, и там, откуда он приходил, вспыхивали волчьи глаза первых звезд.
Она пропустила приход ночи, тьма объявилась незаметно, вкралась, оттеснив за розовые гольцы прошлый день. В тот первый день весны Бог даровал ей сына.
Возок качнуло на глубокой рытвине, и крохотный сверток едва не выскользнул из ослабевших рук. С высоты в порущенную благодать проскакивал чеканный голос Родиона:
— Я из тех мужиков, которые с ножа кормлены. Меня ни скрутить, ни сломать нельзя. Убить можно, но пускай такой отыщется!
— Не завидую ему, — соглашался устало подъехавший Снегирев.
— Правильно делаешь! Повоевали мы с тобой нынче не зря. Одно плохо — труп везем. Ничего, разочтемся! Срок дай — за все посчитаемся!
«Господи, опять бес в ем проснулся! — шепчет Клавдия и пробует защититься молитвою. — Упреди нечистую силу, Господи. Мука мне — его бешенство сатанинское. Помоги. Двое нас на Тебя уповают».
— А Фрола непременно накажу за такие штучки.
— Сам по себе поступок не одобряю. Мотивы, однако, благородные. Существует личный взгляд каждого на конкретную ситуацию.
— Ерунда! Опять мозги гнешь, — прервал Родион осторожную речь Снегирева. — Покалечила тебя лукавая наука. Ежели каждый с особым взглядом, то откуда отряду взяться, полку, армии?! В одну точку думать надо. Всем! Чтоб как из пушки бить. Тогда победим. Накажу Фрола!
— Единство может быть только внешним. Мы должны объединяться на духовной основе.
— При чем здесь твой дух, когда его в живом виде нету?!
— Хорошо — идейной. Идея объединяет.
— Совсем другое дело. Ты, Саня, не дурак, когда захочешь!
И рассмеялся, раскатисто, хрипло, весьма довольный своей шуткой. Снегирев шутку не принял, ему почему-то расхотелось мириться с хамством командира особого отряда. Он ответил сдержанно, но ясно:
— Я полагался на вашу сообразительность, Родион Николаевич. Извините, ошибся.
— Пр-р-р-р, — взял на себя повод Родион. — Постой-ка, на чо ты намекаешь?!
— Стоять некогда, — Снегирев продолжал дер жаться независимо. — И вообще постарайтесь разговаривать со мной без оскорблений.
