Снег с ближнего кедра сыпанул на погон капитана. Он машинально стряхнул его и продолжил несколько тише:
— Они надругались над ней еще не совсем здоровой и убили. Топором. В тот день ее глаза неотступно следовали за мною. Думал — наваждение. Война все-таки, там не такое может почудиться…
— Чем же так доняла их супружница ваша? — спросил осторожно Плетнев.
— Наталья Павловна была красивой беззащитной женщиной. Очень набожной и доброй. Вы можете мне верить. Смысла нет…
Но Плетнев его перебил:
— Красивой? Это тоже грех! К примеру, ваше благородие, красоту наверняка примечат. И простому человеку, тому же крестьянину, желать не заказано. Нетерпенье проявили. А вот пошто убили, не пойму…
— Дети они, — вздохнул капитан. — Похоронили, будто святую. Зверь в них кончился, увилели плоды скороспелого греха…
— Вы с имя по всем векселям рассчиталися? И правильно!
— Остыл, пока доехал. Не потянуло на отмщение…
Капитан прикрыл глаза, некоторое время шел так печально и траурно, словно за гробом незабвенной своей Натальи Павловны.
— Жаль! — сокрушался Плетнев. — Очень даже жаль! Я бы всех, при вашей-то власти, под корень пустил. Глядишь, бунт не состоялся…
— Всех под корень нельзя, братец. Перережемся, не станет России. Не о пространственном, о духовном говорю ее достоинстве.
— Такая она тебе нужна, ваше благородие?
Плетнев плюнул, кивнул с сердцем в сторону Родиона.
— Нет, конечно. Презираю их, ненавижу, не как людей, как взбесившихся животных! Отвратительно чувствую себя под их попечительством.
— Идешь, однако. Посмотрел я на тебя, ваше благородие, и отгородился. Зачем упорствовать попусту? У меня все живы-здоровы. Решил — покаюся. Любая власть — от Бога. Думаешь, большевики не знают, чо Он есть? Знают! Придет время — каяться начнут. А покуда жгут, стреляют. У народа от ихней выходки испуг образуется. Народ за лихим идет: может, и сам что урвет. Фу, совсем сопрел под шубою, — перекинулся на другие заботы Плетнев, — скидовать боюсь: прохватит с распару…
Слушая неугомонного мужика, фельдшер думал о своем:
«Прав, должно быть, Егор Степанович — народ за сильным тянется. С винтовкой. Ты ее увидел в руках народа, обрадовался — свобода! Все стреляют. В кого? В себя! Почему? Тайна натуры. Вечные наши загадки русские без ответа. Ответ есть: убить проще, чем убедить. Большевики это знают и требуют только участия в действии. Об ман раскроется, когда они перестанут стрелять, надо будет думать… Кому? Родиону?!»
Фельдшер хотел себе ответить, но расстегнувший тяжелую шубу Плетнев уже отдышался и снова забасил:
— Непременно покаюся. В Писании сказано — «Свой крест на всех и на всем». Неси его, не отказывайся, ибо страдание твое ведет к благодати. При таких порядках одни покорны выживут, упрямых изведут…
«Сколько ж мне крест нести? — спрашивает себя фельдшер. — Аресты, допросы, каторга. Революция должна была все искупить. Отдать справедливость… ты опять идешь под конвоем. Нет закона, нет меры кровавому их хамству. Как в этом жить? Как?! Ну, покаешься. Дальше что? Они простят: врачи им нужны. Ты станешь рабом: рабы им нужны. Присягнешь их красной лжи. Господи, я сам приближал это время. Сам! Не знал, не мог знать — свобода для раба есть рабство общее. Это конец всему. И есть смысл умереть, уйти из жизни, когда нет смысла жить…»
Савелий Романович почувствовал, как по его мыслям пронеслась чужая мысль. Холодная и острая. Поднял от дороги глаза, встретил пристальный взгляд офицера. Капитан смотрел на него широко раскрытыми внимательными глазами.
«Неужели я думал вслух? — фельдшеру стало не по себе. — Почему он так смотрит на меня?»
— Меня звали Серафим Федорович Лебедев, — сказал, улыбаясь, капитан. — Прощайте!
И сошел с дороги в снег. Он провалился выше колена. Никто еще ничего не понял. Офицер шел теперь по насту, иногда проваливаясь, с трудом вытаскивая грязные сапоги. На взлобке наст покрепче, стало возможным идти быстрее.
— Стой! — крикнул очнувшийся Батюр. — Стой, однако, стрелять надо!
Капитан обернулся, с благодарностью сказал фельдшеру:
— Вы правы: когда нет смысла жить, надо уходить.
«Он меня слышал! — ужаснулся Савелий Романович. — Его надо остановить!»
— Капитан! — заторопился фельдшер, зная - никто уже никуда не опоздает. — Серафим Федорович, вы же христианин. Не искушайте их, капитан!.. Христианин должен…
Он забыл о долге христианина, ощутив в себе зовущее желание побежать, встать рядом с ним, и крикнул, чтобы заглушить предательские мысли, каким-то неестественно звонким голосом:
— Серафим Федорович, не искушайте их!
Капитан покачал головой. Ничего в нем не вспыхнуло, не погасло. Весь он был обыкновенный, по-домашнему спокойный, словно шел не к одинокой березе на поляне, а к крыльцу родного дома под Коломной. Ему непременно надо было дойти туда. Сажен пять осталось.
Оглянувшийся на крик Родион пришпорил иноходца. С другого конца обоза скакал Фортов. Капитан шел теперь трудно, сапог соскочил с правой ноги. Кровь с ободранной ступни кропит наст.
— Стоять, падаль! — Родион выхватил на ходу маузер. — Стоять!
Фортов гикнул, подал коня в снег. Родион стре лял навскидку и промазал. В тот момент офицер поймалея рукой за березу, встал рядышком. И тогда Фортов, совсем немного подумав, бросил ему наган. Все оцепенели. Опять смазал стрелявший навскидку Родион. Офицер деловито сунул в рот ствол нагана. Выстрел был сдавленно глух. Пуля сорвала лохматую папаху. Она упала на белый снег мокрой вороной. Рядом с ней шлепнулось бесформенное лицо капитана…
Отозвалось с поднебесной стороны запоздалое эхо, осыпалея с березы снег. Фрол наклонился, освободил из теплой руки наган. Плавно спустил курок.
— Сдурел, что ли?! — закричал на него раздосадованный промахом Родион. — Шестерых мог прежде себя порешить!
— Не мог, — покачал головой Фрол. — Не мог. Я ему один патрон оставил.
— Пожалел, али как понимать?
— Пожалел. У ево нынче праздник случился: день ангела. Человек не худой… горе сломило.
— Подарок делал?! Всем бы им такие подарочки-революции не надо!
Вокруг захохотали. Руки потянулись к кисетам.
Беззубый Лошков с Семеном Сырцовым принялись раздевать капитана, катая его по насту и стараясь не запачкать одежду кровью. Внутри покойника что-то булькало, а сердце продолжало трудно шевелиться.
— Не весь умер, — мрачно сказал Сырцов, чтобы напугать Лошкова. — Через голову душа медленно выходит. Кабы — в грудь… Ишь, как он на тебя смотрит. Прийти может ночью. Пожаловать!
Но Лошкрв держался со всех сил, задыхаясь, себя успокаивал:
— Врешь ты все! На том свете ему одежда не нужна. Бог простит!
И перекрестился.
— Боишься, щепотник беззубый! — гоготал Сырцов. — Глянь, вшей сколько! Что как тифозные? Поберегися!
Обоз стоял, растянувшись на добрые полверсты. Парили усталые конские спины, слабо поблескивала в вечернем солнце сбруя. Настроение у людей было благодушным, каким оно бывает по всякой весне, особенно в ее первые обнадеживающие денечки. Один фельдшер продолжал волноваться, переживать о том, что не рискнул пойти за капитаном. Теперь бы уже все кончилось. Их бы раздевали вместе, катая как кули с теплым мясом. Он себе эту картину представил вполне натурально, отчего душу охватил ужас.
— Варвары! — произнес громко фельдшер. — Волки двуногие! Тьфу какая мерзость!
Стоящий рядом с ним Плетнев понимающе вздохнул, но, подумав, рассудил иначе:
— Не лай их, Савелий Романович. Простому человеку такой одежды нынче взять негде. А тут фарт пал. Другая и опытная в вере душа соблазнится. Я б таку шинельку за пять хвостов менял. Смолу отпарить можно, карасином смыть.
— Это бесчеловечно! Подло! Совесть у людей быть должна?!
— Будь у нихвсе — зачем имя такой срам? Он не поделился, теперь они сами берут. Все мы ничтожны, но в нужде ничтожество наше больше себя кажет. Скажешь-не так?
Фельдшер оглядел Плетнева с сожалением:
