К ним в квартиру проник милиционер, вышел на балкон, видит — все как положено: висельники в петлях, только у каждого есть еще запасная веревка, замаскированная. Они за эти веревки держатся, пьют вино, закусывают ежеминутно тепленькими пирожками и от души посмеиваются, как славно они всех одурачили.

Наш участковый милиционер Голощапов Александр Давыдович снял фуражку, положил ее на бортик балкона, вытер лысую голову носовым платком и принялся старательно вынимать их из петли, одного за другим, рассказывая во всех подробностях, что их за такие вещи ожидает в загробном мире. Они не сопротивлялись, ничего. На лицах у них были написаны небесная радость, счастье и веселье, когда их увозили, как будто они уже очутились в раю.

Их увезли в сумасшедший дом. А жители нашего дома на чахлой траве во дворе плясали под звуки волынок и свирели, делясь впечатлениями о том, как все-таки разные люди по-разному отводят свою душу.

— Целая семья сумасшедших! — со смесью ужаса и восхищения воскликнул стоявший рядом со мной узбек или калмык. — Не кто-то один, а все!!! И это неудивительно: шизофрения, — стал он охотно объяснять мне, — великолепно передается по наследству. Вот почему шизофреникам, — он уже весело шагал со мной рядом на почту, — не рекомендуется иметь детей. Но в данном случае — один шизофреник полюбил другого. И все. Им так хорошо друг с другом. Они очень увлекающиеся. Один предложил: «Давайте повесимся?» И все обрадовались. Четвертый, наверное, не соглашался. А ему сказали: «Ты что, дурак?» Или ему сказали: «Давай, вешайся с нами, а то мы тебя по-настоящему повесим». Он испугался и повесился. А то с ними шутки плохи.

И мы пошли с ним, страшно довольные таким чудным разговором. Мне он понравился, этот калмык, понравилось то, что он так и дышал незаурядностью. Все люди вокруг меня, я заметила, как-то некрепко держатся за жизнь. Он же совсем не производил впечатления человека, который ходит по краю пропасти.

— Вы случайно не калмык? — спросила я. — Или вы калмык?

— И то и другое, — ответил он.

У него было такое лицо — его невозможно забыть. Если смотреть на левую сторону его лица, то оно было строгое, суровое, пронзительное. Зато правый глаз глядел не на тебя, а куда-то вдаль, в вечность, от этого вся правая сторона смотрелась мягче и сносней.

Звали его Тахтамыш.

— У вас есть «Известия для одинокого мужчины»? — громко спросил он, войдя на почту.

Брюки мешковатые, рубашка на животе расстегнута, живот весь в складочку, сам разморенный.

— Какая красивая девушка! — сказал Тахтамыш, распахивая свои объятия почтальону. — Из моих мест. Как это хорошо, — воскликнул он, — что в Москве много южан. Город живой, когда тут ходят арабы, евреи, негры, кавказцы… Газета сегодняшняя? Завтрашняя? Дайте мне «День».

Даже просто глядеть на него доставляло удовольствие. А уж идти с ним рядом и разговаривать обо всем на свете!.. Правда, разговаривал обо всем на свете он один — это был монолог.

— Вот о чем я мечтаю, — он говорил, дружески обняв меня за плечо, — все время лежать в кровати, пускать мыльные пузыри и любоваться игрой радужного света на их боках.

Подобное заявление могло обескуражить любого, кто спал и видел, как ему в свои неполные тридцать четыре стать наконец женой, женщиной, матерью, заметь собственный дом, семью и отделиться от Фиры с Йосей! Но Тахтамыш до того выглядел цветущим, в желтой рубашке с оттенком калифорнийского лимона, в новых оранжевых ботинках, так и напрашивался сам собою вопрос: есть ли у него девушка в общепринятом смысле этого слова?..

— Вам никто не говорил, — вдруг спросил он, — что у вас череп очень красивый? Когда видишь такую женщину, тут же хочется овладеть… ее вниманием, мыслями, душой.

Я почувствовала, как я восстаю из пепла.

— Вы очень соблазнительная, — продолжал Тахтамыш. — Пойдемте к вам? Купим чего-нибудь поесть. Вы любите пиво? Нет? Я люблю пиво. Кстати, о любви! Поговорим о сладости поцелуя. Вы любите целоваться? Я очень люблю целоваться. А вы подарите мне поцелуй? Да? А когда вы поняли, что хотите целоваться со мной? Шли-шли, и вдруг раз! — и поняли?

— Волнуетесь? — спросил он, когда мы ехали в лифте. Он держал в руках пиво, грудинку и колбасу.

— Да, — сказала я.

— Не надо, не волнуйтесь. Все очень просто.

Колбаса выкатилась у него из рук и упала на пол.

— Падшая колбаса, — величественно произнес он.

Йося, Фира, ну что вы окаменели с чемоданами на пороге, когда вам открыл Тахтамыш? Говори, Йося, что тебя потрясло? То, что он полукрасный, полусиний и полузеленый? Так спроси, Йося, что это с ним? Ничего, он ответит тебе, мы — калмыки — такие. Или он на артиста похож, который подлюг играет? Да не рассматривай ты его так придирчиво! У него в животе начинает бурчать от чрезмерного внимания. Дай, я тебе расскажу о моем Тахтамыше. Рожденный в деревне, он оказался не создан для нее. Родители его, я знаю, Йося, тебе это не безразлично, интеллигентные люди — погонщики верблюдов, и сам он ученый, знаток — носитель татарского эпоса. Он турок-сельджук, Барбад, укрывшийся в ветвях кипариса. Он крупнее лошади, покрыт рыжей шерстью, но морда, уши и две длинные тяжелые косы у него черные. При появлении всадника или пешего он притягивает их к себе своим мощным дыханием и заглатывает, он глотает и камни! Убить его можно стрелами в незащищенные шерстью места, и когда он станет падать — подойти и разрубить его мечом.

Тебя, Йося, интересует — утратила ли я невинность? Нет, не утратила. Поскольку Тахтамыш обещал жениться на мне при одном условии: если я сначала выйду замуж за его брата Тахтабая, и мы пропишем его в Москве. Но для Тахтамыша немаловажно, чтобы Тахтабай женился на девушке, так у них там принято — у калмыков, поэтому я блюду девственность — для Тахтабая, хотя этот брак наш с ним будет фиктивным.

— Надеюсь, это шутка? — сказал Иосиф.

— Нет, это, Йося, серьезное дело.

— Ну хорошо, — сказал Йося, — а то были бы плохие шутки.

— Отец! — Тахтамыш собрался обнять Иосифа, но тот жестом остановил его порыв.

Он похудел. Глаза у него ввалились и сверкали каким-то сумасшедшим блеском. И у него очень нос загорел. В руке Иосиф держал тяжелую трость с набалдашником. За Йосей высилась Фира — сияющая, вся в перьях, в соломенной шляпе — с безумной улыбкой на устах.

Не зря меня страшила первая встреча Тахтамыша с моими родителями. Во-первых, разъяренный Иосиф мог запросто кинуться на Тахтамыша и хорошенько его отдубасить. Сцены «Иван Грозный убивает чужого сына» боялась я прежде всего. Вторая моя тревога была: как бы Тахтамыш не составил верного представления о всей нашей семье, и я бы не упала в его глазах.

— Что же вы, не хотите меня поцеловать? — спросил Тахтамыш, опечалившись.

— Нет, — ответил Йося.

— Почему?

— Потому что это негигиенично. Я и руки-то больше никому не подаю, боюсь подцепить какую-нибудь заразу.

— Я мужчина чистый, — сказал Тахтамыш. — И я вам покажу документ.

Он стал рыться в своих вещах, бормоча о темной ночи, которая пугает поэта, и тот призывает свою подругу, а та утешает его. Закончил он все это словами:

— Спокойно идущие вепри не знали о том, что Бижан уже оседлал своего коня, — и протянул Йосе желтую картонную карточку с фотографией, довольно потрепанного вида.

Йося, молча, прошел сквозь него, как сквозь призрак, лишенный плоти.

Тогда Тахтамыш обратился к Фире, видимо, полагая, что Фира у нас по сравнению с Йосей — это храм разума.

— Эсфирь Соломоновна! — сказал он. — Поверьте, меня к вашей дочери позитивное отношение. Я хочу Милочку и физически и морально. Я даже намерен жениться на ней в конце концов. Но пока мне тут нужно отлучиться ненадолго, чтобы совершить паломничество в Мекку.

А Фира:

— Зачем вам в Мекку? Езжайте в Марьину Рощу, заглянете в синагогу, и все уладится.

— В синагоге, Эсфирь Соломоновна, нету Бога, — как можно мягче и доверительней сообщил Фире с Йосей Тахтамыш.