— Стало быть, теперь ты добился того, чего желал, — прошептал Говард.

Махони кивнул.

— Почему же ты нас не убиваешь? — продолжал Говард как–то неестественно спокойно. — Тебе что, доставляет удовольствие мучить нас?

— Убить вас? — Махони улыбнулся. — К чему мне это, Говард? Я все еще Родерик Андара, только теперь я служу другому. Я когда–то был твоим другом, и Роберт по–прежнему мой сын. К чему мне убивать вас? — Покачав головой, он положил книгу обратно в сундук и кивнул человеку, который появился вместе с Шогготом. — Унеси это, Бенсен, — приказал он и снова повернулся к Говарду.

— Мне нет нужды убивать вас, Говард, — спокойно произнес он. — Вы теперь опасности не представляете. Теперь у меня есть то, что необходимо, и ничто меня не сдерживает.

— Тебя или же чудовище, у которого ты в услужении? — дрожащим от негодования голосом спросил Говард.

Махони понимающе рассмеялся.

— Можешь называть его, как пожелаешь, Говард, для меня он — мой повелитель. И никто меня не остановит. Никогда. Теперь уже никогда. — Сказав это, он повернулся, дождался, пока его спутник возьмет сундук и оба пошли прочь.

Мы с Говардом долго молчали, глядя им вслед, даже когда их шаги затихли вдали. Я чувствовал страшную пустоту внутри, словно меня выжали, выпотрошили, чудовищная усталость тяжелой волной накатилась на меня. Я был без сил, как еще никогда в жизни.

— Говард, скажи мне, что все это неправда, — прошептал я. — Скажи мне, что это был только сон. Что человек этот — не мой отец.

— Да нет, Роберт, — так же тихо ответил Говард, но тон его был ледяным, незнакомым мне. — Все было на самом деле. Это был он. И не он. Ты не можешь возненавидеть его. Он… не виноват, ни в чем не виноват. Это все Йог–Сотот, он теперь направляет все его поступки. Но все же не настолько, как ему бы хотелось.

Я взглянул ему в глаза, и во мне стал пробиваться крохотный росток надежды.

— Чуточку человечности в нем еще осталось, Роберт, — продолжал он. — Он оставил нас в живых, не забывай об этом.

— В живых? — переспросил я. Мне стало смешно. Но рассмеяться я не смог, какое–то клокотанье вырвалось из моего горла, больше походившее на вскрик боли. — Да, мы проиграли, Говард! Мы потерпели поражение. Сокрушительное поражение. Книги–то у него.

Говард кивнул.

— Верно. Очко в их пользу. — Вдруг он рассмеялся — тихо, грустно, ничего веселого в этом смехе не было. Ему было явно не до смеха. — Он выиграл сражение, Роберт, но никак не войну. Мы еще встретимся с ним. И следующий раз мы будем умнее.

— Я хотел что–то возразить, но Говард без слов повернулся и быстро зашагал с пляжа к поджидавшему нас кораблю.

Свет керосиновой лампы бросал причудливые, мерцающие отсветы на стены, рисуя на них живые, подвижные картины. Воздух здесь был затхлым, а под подошвами двоих мужчин хрустел мусор и битое стекло. Серым покрывалом колыхалась на сквозняке паутина, и из глубины здания доносились странные, свистящие звуки, которые буйная фантазия Тремейна тут же приписала чьему–то тяжелому, надсадному дыханию. Он остановился. Лампа в его руках тряслась, и на какой–то момент он был вынужден собрать в кулак всю свою волю и весь запас смелости, чтобы не броситься отсюда опрометью куда угодно, лишь бы прочь из этого мрачного, запущенного дома, который с каждой секундой все больше казался ему огромной, сырой могилой.

— Что с тобой? — спросил Гордон. — Боишься, что ли?

Тремейн повернулся к своему приятелю, который, пожалуй, был на две головы выше его, и уже приготовился ответить, как полагается, но решил ограничиться лишь кривой ухмылкой и направился дальше, выставив вперед лампу, словно оружие. Голос Гордона дрожал, и Тремейн знал, что подковырки приятеля — не что иное, как слабая попытка преодолеть свой собственный страх. Он боялся, чего уж тут скрывать, но и Гордон боялся не меньше, а то и больше его. И вообще, дурацкая это была идея от начала и до конца — переться сюда, к тому же, только вдвоем и безоружными, но и тому и другому никак не хотелось признаться в своей слабости.

В мерцающем, желтоватом свете лампы вдруг возникла дверь, сквозняк поднял в воздух пыль, заплясавшую тоненькими, крохотными смерчами. Тремейн с трудом сдержал душивший его кашель. Сердце его выскакивало из груди. К вечеру заметно посвежело, а теперь, когда исчез последний луч солнца, совсем стало холодно. Но, несмотря на это, Тремейна прошибал пот.

Гордон молча кивнул, приглашая его идти вперед, и Тремейн чуть выше поднял свою лампу, чтобы лучше видеть. На секунду лампа мигнула, словно пламя попятилось от надвигавшейся темной тени, скрывавшей в себе неведомо что. Он отогнал от себя эту жутковатую мысль и стал напряженно всматриваться в освещенное желтоватым светом пространство, чтобы разглядеть там то, на что обратил его внимание Гордон.

Дверь была лишь неплотно прикрыта, и внизу поблескивало что–то мокрое, сероватое…

Тремейн подавил приступ тошноты, подступившей к горлу, присел на корточки и нагнулся. Тонкая, сыроватая корка покрывала нижнюю часть двери и, приглядевшись, Тремейн сумел разобрать странный, шириной в полметра след, который вел к двери и дальше. Невольно ему вспомнилась тропинка, которая привела их с Гордоном сюда — широкая, гладкая, словно отполированная дорожка, протянувшаяся через лес, которая и привела их к двери этого полуразрушенного дома. И там ему бросились в глаза похожие лужицы сероватой, слизистой массы, словно сквозь лес проползла огромная улитка, слизывая все на своем пути. Тошнота усилилась.

Резко поднявшись, Тремейн взглянул на Гордона.

— Давай–ка сматываться отсюда, — посоветовал он. — Не нравится мне здесь что–то.

И снова Гордон попытался выдавить из себя смех, но на сей раз голос его дрожал так, что никакого приступа веселости на получилось. Рука его потянулась в карман, долго и сосредоточенно шарила там в поисках чего–то, и наконец он вытащил блеснувший в свете лампы нож.

— Сдрейфил? — осведомился он. — А может, там наверху нас какое–нибудь чудовище поджидает, а? Страшное–престрашное?

Лихо вскинув голову, он сунул нож в руку Тремейна и ударом ноги распахнул дверь. Они увидели перед собой коридор, упиравшийся в прогнившую деревянную лестницу, конец которой терялся во мраке.

— Ну что, пошли дальше, трусишка, — пробурчал он. — Нет там ничего наверху, кроме пауков, да, может, еще парочки летучих мышей.

Тремейн проглотил очередную колкость, еще раз неуверенно оглянулся и пошел за приятелем. Лестница громко скрипела, когда они поднимались по ветхим ступенькам. Дом этот, как и все старые, забытые дома, был наполнен звуками и шорохами, а запах гнили, на который Тремейн обратил внимание еще внизу, становился все отчетливее.

Когда они дошли до следующей двери, Гордон остановился. Она тоже была едва прикрыта, и на ней повсюду виднелась эта сероватая, тускло поблескивавшая масса.

Тремейн демонстративно сморщил нос, когда Гордон распахнул дверь, и оттуда в лицо им ударила волна отвратительной вони.

Они находились сейчас в мансарде дома. Дверь эта вела в длинное, мрачное помещение, которое сплошь заполняли подгнившие, местами обвалившиеся балки и лохмотья паутины. Кое–где крыша просела, и через образовавшиеся дыры проглядывал синий бархат ночного неба. Доносившиеся сюда голоса ночного леса смешивались с кряхтеньем одряхлевшего дома.

Гордон тронул Тремейна за плечо и показал рукой налево. Мансарда эта, оказывается, не пустовала. В центре стоял внушительный письменный стол, весь покрытый коркой грязи, который украшали две стоявшие по обеим концам его старинные керосиновые лампы, распространявшие вокруг мерцающий красновато–желтый свет. За столом сидел человек.

Тремейн медленно, с трудом сумел проглотить отвратительный комок, застрявший в горле, и в первую секунду решил, что перед ним привидение, потом, заставив себя приглядеться, убедился, что это не так. Человек этот неподвижно, словно изваяние, сидел на стуле с высокой, резной спинкой, а его бледное лицо и впалые щеки покрывал толстый слой пыли. Он не мигал. Перед ним на столе лежал массивный фолиант в сероватом, напоминавшем камень переплете из свиной кожи. Книга была раскрыта, и даже издали, несмотря на скупое освещение, Тремейн все же смог разглядеть, что страницы эти были испещрены какими–то незнакомыми, странными до жути значками.