- А как её звали?
- Дай Бог памяти... Нетти. Редкое имя.
- А фамилия её была - Лауман...
Конрад отдёрнул от Анны руку, словно обжегшись.
- Вот как... Это Маргарита тебе рассказывала?
Анна еле заметно кивнула.
- И через девять месяцев родился Стефан?
Анна едва моргнула.
- И у меня никогда не будет внуков?
Анна погладила ладошкой тряпичный член Конрада, отняла руку и отрицательно покачала головой.
Конрад вытянулся и затих.
Анне видится:
Конрад - старый плешивый ребёнок, бояка - чёрная собака, жадина-говядина, ябеда-корябеда, затравленный отличник, для самоутверждения нажравшийся на похоронах любимой тёти, которая упрямо, но безуспешно пыталась научить его играть гаммы...
- Ты же одно время жил с ней, с Нетти, - через некоторое время сказала Анна. - Она обещала познакомить тебя с твоим сыном. Помнишь?
- Угу, - сказал Конрад в подушку. Он ничего не помнил, но припоминал.
- Обещала - и не знакомила. Она тебя так шпыняла и гнобила, что ты предпочёл об этом забыть.
- Предпочёл, - сказал Конрад. - Это было хуже армии, где я, кажется... всё-таки не был. Но она втоптала меня в плинтус, глубже некуда. За неумение заработать, за беспомощность в быту, за приступы истерической агрессии... Дрессировала всячески... Обратила в рабство... Она блестяще давила на самую слабую мою точку - чувство вины, и я действительно чувствовал себя виноватей некуда. И так почти три года. Бешеная, мстительная мегера... Насилу я сбежал от неё, только когда понял - вина моя неизбывна, и сына мне не видать никогда...
- Но тем не менее ты, Конрад, так и не свалил за кордон. Моему папе ты это объяснял некой епитимьей за грехи твои тяжкие, а на самом деле у тебя - заложник-сын, а вовсе не епитимья.
- Да, я как-то видел заглавие на книжном развале: "Настоящие мужики детей не бросают"... Я, кстати, и под Орёлика-то прогнулся, думая, что сыну своему ещё пригожусь.
- И живя с Нетти, ты был лишён права лицезреть не только сына, но и Маргариту, поскольку старуха боялась за целомудрие дочери. Но та знала от матери о твоей "особенности". О том, что любишь женщин в шалях и со стрелами в груди.
- Люблю! - отчаянно возопил Конрад. - Но ещё больше я люблю размножаться, продолжаться в потомстве, компенсировать здоровым потомством собственную убогость. Я всё терпел от Нетти... потому что подле сына хотел быть.
- Но...
- Никаких "но", - горячо заговорил Конрад, откидывая одеяло и садясь на диване. Складки на его брюхе дрожали. - Ты в самом деле собираешься зачинать обречённых? Которых завтра же финским ножом из твоего чрева вырежут? Завтра придут эти. И пиздец вашему Острову Традиции. Океан хаоса поглотит его.
Конрад соскочил с дивана и, спотыкаясь о кипы бумаг, сделал круг по комнате. Он потрясал крепко сжатыми кулаками.
- Вот я им ужо! Я им закачу Армагеддон.
- Постой... Ты же видел, как я могу их укротить. Как Франциск Ассизский губбийского волка.
- Они неукротимы. Особенно когда в стаде.
- Полно, Конрад. Вурдалаки обижают только тех, кто в них верит.
Но Конрад не унимался.
Тихим, тоненьким голоском, так не свойственном ей дневной, Анна принялась путано рассказывать о своей жизни. О том, какие издевательства пришлось ей пережить в школе. О том, как переиграла руку и вынуждена была отказаться от консерватории. О том, как училась на вечернем в презираемом ею заборостроительном институте. О том, как перешла в университет и была разочарована узким кругозором сокурсников. О том, как ночи напоролёт читала поэтов, погибавших на дуэлях и бросавшихся с моста в загаженные воды небольших рек, текущих через столицы мировых империй. О том, как занялась восточными единоборствами и предотвратила несколько покушений на свою девичью честь со стороны возбуждённых её прелестями пролетариев. О том, как почём зря отшивала своих непролетарских ухажёров из неосознанного страха перед сексом. О том, что одна лучшая её подруга ушла в монастырь, а другая наложила на себя руки. О том, как несколько раз в решающий момент выдворяла самодовольных кобелей из постели. О том, что всю жизнь ощущала себя "сосудом скверны" с наглухо запаянным отверстием. О том, как снюхалась с криминалом, чтобы тот крышевал их с отцом в загородном саду. О том, сколько сил и средств она в этот сад вбухала. О том, как возненавидела нового жильца с момента его первого появления и как постепенно научилась понимать его и даже прониклась к нему симпатией.
- Противоестественной, - сказал Конрад и присел на край дивана.
- Зачем ты так? Не надо... Ты... неужели ты самый плохой? И убедил себя в том, что самый плохой... Убеждал себя в этом денно и нощно, давил себя... сделал себя самым плохим. Зачем? Нет, ты объясни... зачем.
- Я в одном хороший. Я - честный. Для меня каждый кубический метр пространства - исповедальня. До Нетти так было. Спасибо ей, несокрушимой и легендарной - я почти три года молчал. Ведь честность... не добродетель. Я это, именно это пытался сказать твоему отцу. Извини, я наверно не про то... не честность. Откровенность... Тоже не то! Прямота... Всё слова... В общем, полное отсутствие тактики... Тактика этимологически, наверно, связана с тактом... Искренность бестактна, беззащитна... Я ему всё это говорил... Поэтому мы проиграли... Мы с нашим ригоризмом проиграли. А приспособленцы мутировали и победили. Вот и всё. И даже этим мне перед тобой не оправдаться... перед собой я честен.
Что я мог изменить, Анна?.. Моя исповедь - тридцать пять лет, и чтобы понять, надо было прожить в моей шкуре эти тридцать четыре года, день за днём, час за часом... хотя бы просмотреть без купюр фильм длиной в тридцать шесть лет... ну, за вычетом сна, может быть. И я... не умею быть краток, я считаю, что важно всё... любая малость. Но тебе будет скучно, а у нас впереди только одна ночь... И ты ни хрена не поймёшь меня. И ты - не простишь. Главное, сама не проси прощения... это всё зря, зря...
- Бедняга фон Вембахер, - воспользовалась паузой Анна. - Ведь он отправился через границу пешкодралом. Выживет ли?
- А ты знаешь, что за программу он разрабатывал? Как накинуть узду на общественное сознание! Мавр сделал своё дело - Мавр может уехать.
Конрад вновь вскочил на ноги и вдруг зажал аннину голову ладонями и пролаял ей прямо в лицо:
- И всё-таки я совершенно ничего не понимаю. Почему вы всем миром рассказывали мне сказки об убийстве твоей никогда не существовавшей сестры и о Землемере? Сколько всякого-разного народа ты вовлекла в этот сценарий? От Поручика и Стефана до сторожа и вязальщицы? И всё это - ради меня? Ради меня одного? - в хрипе Конрада послышалось что-то вроде гордости.
- Почему, почему... Было в русской Традиции два Алексея, два Божьих человека - Алёша Карамазов и Алёша Почемучка. Или нет - это, кажется, одно и то же лицо? Ты должен это знать, а?
Конрад отпустил голову Анны и продолжил прерванную исповедь:
- До четырнадцати лет я не жил. Я был умеренным аутистом, которому совершенно не нужен внешний мир. Он вдруг понадобился мне, когда пришло половое созревание. Но к четырнадцати годам человек уже обременён прошлым, на основании которого он зиждит своё будущее. А у меня в прошлом только цветик-семицветик был. И прошлое тянуло меня назад... ведь каждый завтрашний день корнями уходит в прошлое... и целиком им обусловлен... И следствия стали причинами... И у меня пошли невротические реакции... функциональные расстройства... голос... сон... половая сфера...
Надо было жить один год за два. А я, отвергаемый миром, всё больше отставал по возрасту от этого мира... Но с меня спрашивали по моему паспортному возрасту...
