Это значимая перемена, позволяющая отметить еще одно различие: органической целокупности природного мира противостоит в книге реальность зеркальная и фрагментированная. С одной стороны – «зеленый шар полудня, / где теплые волны сшивают цвета-вещи-растения», с другой – «дрожащий и зеркальный мир» «вошедшей в глаз кро́ви», несущий в себе новую формулу красоты: «статический образ во время фазы глубокого сна».

Стремление «раздышать речи и дни» исподволь перестраивает интонацию и структуру текста; «речь на руинах», сохраняя в себе раздумчивость и сосредоточенность, расслаивается на трудно стыкуемые плоскости, приобретает алеаторический характер. Работа со «случайностью» текстовых фрагментов и «найденным» словом оказываются поисками смысла на грани его исчезновения, попыткой сохранить субъекта в акте означивания.

Изменения в понимании слова и текста, отчетливо читаемые в последних текстах книги, несомненно, связаны с еще одной значимой стороной творческой работы В. Беляева – организацией ландшафтного поэтического фестиваля «Пушкинские лаборатории», проводимого с 2012 года. В одном из своих выступлений поэт указывает на потребность «переводить архитектуру, геометрию, ландшафт в музыку, во внутреннее устройство стихов, в дистанцию между тропами»[8]. Фестивальная практика, исследующая формы бытования текста на грани социального и природного пространств, вполне отвечает этой задаче.

Интересно отметить усложнение фестивальной формы: если изначально речь шла о переозначивании пространства и проблематизации восприятия («диалог слова и пространства, в котором оно звучит», «драматургия перехода от предыдущих поэтик и ландшафтов к последующим»)[9], то в дальнейшем на первый план вышла уже постановка под вопрос субъекта речи и форм бытования высказывания между перформансом и инсталляцией («свойственная прогулке разнородность внимания возвращает маршруту смысл в момент остановки, когда идущие переводят дыхание, обращаясь к слову и голосу, а слово и голос обнаруживают поэта»)[10].

Возможность мыслить текст вне привычного медиума, в единстве слова и дыхания, звучания и присутствия обусловила интерес поэта к поиску новых возможностей оформления смысла и его закрепления. Так в поле внимания попали работа со случайной комбинацией «готовых» формул и «овеществление» высказывания в деревянной табличке с текстом. Из умозрительного и бумажного мира поэзия возвращается во внеэстетическое поле, в мир вещей, в повседневность.

Поэзия в изобретенном поэтом жанре табличек соотносится с перформативными и ритуальными практиками, а результат творчества закрепляется в арт-объекте, который подчеркивает внеположность высказывания принятым формам бытования поэтического текста. Вещественность и «ничейность» стихотворения здесь принципиальны: «„Табличка“ – это вещь, артефакт, имеющий материальное измерение, в отличие от текста <…> Табличка в этом смысле – попытка поймать воробья, сжать ветер, сделать слово-вещь, текстовую икону, в конце концов. <…> Табличка – это что-то, чему можно уделить большее время взгляда, избыть это время через взгляд, и восстановить в правах пространство и память»[11].

Это один из самых радикальных в современной поэзии примеров изменения условностей, связанных с восприятием поэтического текста, с его «горизонтом ожиданий». Отрадно, что в этом отважном формотворческом жесте сохраняется возможность очищения чувств, превращения читателя в «истончающиеся условия, / в выбор, в предзнаменования, в речь пальцев, / в бессмертную динамику поверхностей, в бег-бег-бег».