В этом послесловии я разберу четыре главных критических выпада:

1) являются ли новые войны «новыми»;

2) являются ли новые войны «войнами»;

3) подтверждаются ли или опровергаются мои выводы существующими данными;

4) могут ли новые войны быть описаны как выходящие за пределы того, как понимала войну традиция Клаузевица.

Перед тем как я начну, имеет смысл сделать одно предупреждение. Одной из проблем у многих критиков является то, что они смешивают в одно разные варианты тезиса и критику некоего конкретного аспекта, содержащегося в некоем конкретном варианте, трактуют как критику всего тезиса в целом. Читая эту критическую литературу, я каждый раз снова и снова прихожу в недоумение, каким образом авторы выявили у меня те утверждения о новых войнах, которых я определенно никогда не делала. В число подобных утверждений входят: отождествление новых войн с гражданскими войнами; утверждение о том, что их ведут только негосударственные участники и что их единственный мотив — получение экономической выгоды; или утверждение, что они смертоноснее войн более раннего времени¹⁴¹. Отвечая критикам, я попробую не угодить в ту же ловушку.

«Новы» ли новые войны?

Самый распространенный тип критики тезиса о «новых войнах» указывает на то, что новые войны не новы. Высказывается мнение, что холодная война затуманила нашу способность анализировать «малые войны» или «войны низкой интенсивности», что многие характеристики новых войн, связанные со слабыми государствами, могут быть обнаружены в раннем Новом времени и что такие феномены, как бандитизм, массовые изнасилования, вынужденное перемещение населения или зверства в отношении гражданского населения, имеют долгую историю.

Могла ли я не согласиться с этими пунктами? Конечно, многие черты новых войн могут быть найдены в прежних войнах. Конечно, доминирующее положение конфликта между Западом и Востоком затмило собой другие типы конфликтов — что это так, я вообще-то говорила во второй главе. Однако есть одна важная причина, почему я, по крайней мере на данный момент, настаиваю на прилагательном «новые».

Многие критики тезиса о «новых войнах» упускают именно то, что они сами часто признают полезным, иначе говоря, следствия этого аргумента с точки зрения формирования политики. Описывая конфликты 1990-х годов в качестве «новых», я хотела изменить сам способ восприятия этих конфликтов лицами, принимающими политические решения и формирующими политический курс. В частности, я хотела подчеркнуть растущую неле-гитимность войны и необходимость появления того, что я назвала космополитическим ответом (cosmopolitan policy response) — ответом, который в центр любого международного вмешательства (политического, военного или экономического) ставит права личности и принцип верховенства права.

У западных политиков господствовали два способа понимания этих конфликтов. С одной стороны, существовала тенденция навязывать стереотипную версию войны, взятую из европейского опыта последних двух столетий, согласно которой война состоит из конфликта между двумя воюющими сторонами, обычно государствами или протогосударствами с законными интересами; это то, что я назвала «старыми войнами». Когда я употребляла термин «старая война», он обозначал именно эту традиционную форму войны, а вовсе не все войны прежних времен. В подобных войнах окончанием считаются либо переговоры, либо победа одной из сторон, а внешнее вмешательство принимает либо форму традиционных операций по поддержанию мира, когда предполагается, что миротворцы должны обеспечить достигнутое на переговорах соглашение, а ведущими принципами являются согласие, нейтралитет и беспристрастность, либо форму традиционного вступления в военные действия на той или иной стороне, как в Корее или войне в Заливе. С другой стороны, в случаях, когда политики признавали недостатки этого стереотипного понимания, появлялась тенденция трактовать эти войны как анархию, состояние варварства, древнее соперничество, когда наилучший ответ — политика сдерживания, то есть защита границ западного мира от этой напасти. Я хотела продемонстрировать, что ни один из этих подходов не является подходящим, что это войны с их собственной логикой, но логикой, отличающейся от логики «старых войн», а потому требующей совсем иного политического ответа.

В одной из наиболее вдумчивых статей, касающихся предмета этих дебатов, Джейкоб Манди пишет:

Решим ли мы отбросить, принять или переформулировать такие понятия, как... новые войны, основания нашего решения не должны основываться на требованиях пресловутой согласованности с теми или иными конкретными примерами из исторического прошлого. Напротив, подобные понятия следует оценивать с точки зрения их способности работать с самими теми феноменами, которые они стремятся прояснить¹⁴².

Пусть даже так, однако я считаю, что у современных конфликтов есть некоторые подлинно новые элементы. Более того, было бы странно, если бы их не было. Главные новшества имеют отношение к глобализации и технологиям.

Во-первых, увеличение разрушительного эффекта и точности всех продуктов военной технологии сделало симметричную войну, то есть войну между одинаково вооруженными противниками, все более разрушительной, а стало быть, такой, в которой трудно победить. Первая война в Заливе между Ираком и Ираном была, пожалуй, самым последним примером симметричной войны — войны, которая (в значительной степени подобно Первой мировой войне) длилась несколько лет и в которой погибли миллионы молодых мужчин, причем политический результат был почти нулевым. Отсюда следует, что тактики, используемые в новых войнах, по необходимости должны учитывать эту реальность.

Во-вторых, имеется целый ряд следствий из наличия новых форм коммуникаций (информационные технологии, телевидение и радио, дешевые авиаперелеты). Даже притом, что большинство современных конфликтов весьма локальны, глобальные связи гораздо более обширны, включая сюда криминальные сети, связи диаспоры, так же как и присутствие международных агентств, НПО и журналистов. Новые средства сообщения позволяют еще быстрее мобилизовать сторонников и вокруг эксклюзивистских целей, и вокруг целей правозащиты. Средства сообщения также все больше оказываются и орудием войны, позволяя легче распространять страх и панику, нежели это было возможно ранее; отсюда следуют, например, рассчитанные на зрителя террористические акты.

В-третьих, я согласна с теми теоретиками глобализации, которые полагают, что она привела не к гибели государства, а, скорее, к его трансформации. Однако я считаю, что изменения государства происходят по-разному и что, наверное, самый важный аспект этой трансформации состоит в изменении роли государства в отношении организованного насилия. С одной стороны, монополия на насилие эродирует «сверху», так как некоторые государства все больше оказываются встроены в схему международных правил и институтов. С другой стороны, монополия на насилие эродирует «снизу», так как другие государства под влиянием глобализации становятся слабее. Существует, я бы сказала, большая разница между тем родом приватизированных войн, которым характеризовалась досовременная эпоха, и «новыми войнами», которые наступают по завершении эпохи модерна и связаны с дезинтеграцией.

Некоторые критики концепции «новых войн» говорят, что сам термин слишком туманен; «сборная солянка», говорят Хендерсон и Сингер. Действительно, многие похожие термины, такие как гибридная война, мультивариантная война или комплексные военные действия (complex war-fighting), явно указывают на некое смешанное состояние. Так, например, термин «мультивариантная война» обозначает «разные типы конфликта, где используются разнузданные методы Бешеного Макса, где сливаются симметричная и асимметричная войны и где Microsoft сосуществует с мачете, а технологии „стелс“ противостоят террористы-смертники»¹⁴³. Новые концепты всегда туманны. Проблема с существующими категоризациями конфликта состоит в том, что они не без натяжек подходят для описания современной реальности (этот момент я подробно рассмотрю в разделе о данных), вследствие чего появляющиеся на их основе практические предписания оказываются невнятными и некорректными. Остается надеяться, что текущие дебаты приведут к появлению новых категорий, которые, возможно, вытеснят термин «новые».