В той или иной степени новая политика идентичности объединяет в себе эти два источника партикуляризма. Бывшие административные или интеллектуальные элиты вступают в союз с пестрым сборищем авантюристов с задворок общества, чтобы в целях захвата и сохранения власти мобилизовать исключенных и покинутых, отчужденных и незащищенных. Чем сильнее чувство незащищенности, чем сильнее поляризация общества, тем меньше свободного места для альтернативных объединяющих политических ценностей. В военных условиях такие альянсы цементируются общей причастностью к военным преступлениям и взаимной зависимостью от непрерывного функционирования военной экономики. План массового геноцида в Руанде был способом, благодаря которому экстремисты из хуту могли удержаться во власти, учитывая экономический кризис и международное давление, имевшее своей целью демократизацию. Эксперты из НПО Africa Rights говорят: «Целью экстремистов было вовлечь в убийства всю массу простых хуту. Таким образом каждый был бы запятнан кровью геноцида. Назад пути уже не было бы»⁷⁵. Интенсификация войны в Кашмире, в которую втянулись и афганские моджахеды, создала поляризацию между индуистами и мусульманами, и эта поляризация все сильнее вытесняет синкретические традиции и общие узы, основанные на кашмирской идентичности,— кашмирияте⁷⁶. Одним из объяснений буйства националистических настроений в бывшей Югославии является тот факт, что там сконцентрировано все разнообразие источников новой политики идентичности: в бывшей Югославии была самая вестернизированная, более того, космополитическая элита по сравнению со всеми остальными восточноевропейскими странами, чем углублялась обида исключенных; страна пережила националистическую бюрократическую конкуренцию, типичную для централизованного государства в состоянии упадка; и, поскольку она была поставлена в условия перехода к рынку раньше, чем другие восточноевропейские страны, ее параллельная экономика была лучше развита. Даже с этими предпосылками потребовалась жесточайшая война, чтобы сформировать ту ненависть, на основе которой можно было бы реконструировать какие-то исключительные идентичности.

Новая форма политики идентичности часто трактуется как некий откат в прошлое, возвращение к досовременным идентичностям, временно вытесненным или подавленным модернистскими идеологиями. Это, конечно, именно тот случай, когда новая политика эксплуатирует ресурсы памяти и истории и когда восприимчивее к этой новой политике оказываются определенные общества с наиболее укрепившимися культурными традициями. Однако, как я уже сказала, на самом деле имеет значение недавнее прошлое и, в частности, влияние глобализации на политическое выживание государств. Кроме того, эта новая политика обладает абсолютно новыми, современными атрибутами.

Прежде всего, она не только вертикальна, но и горизонтальна, не только национальна, но и транснациональна. Почти во всех новых национализмах, благодаря возросшей интенсивности средств сообщения, диаспоры играют гораздо более важную роль, чем раньше. Эмигрантские националистические группы, замышлявшие в парижских или лондонских кафе планы освобождения своей страны, были всегда. Однако ввиду масштабов эмиграции, легкости путешествий и распространения электронных средств сообщения такие группы стали гораздо крупнее и гораздо значительнее. Существует два типа диаспор. С одной стороны, есть меньшинства, живущие в ближнем зарубежье, которых страшит их уязвимость перед лицом местного национализма и которые зачастую демонстрируют больший радикализм, нежели те, кто живет на родине. Они представлены, например, сербами, живущими в Хорватии и Боснии и Герцеговине, русскими меньшинствами во всех новых экс советских республиках, венгерским меньшинством в Воеводине, Румынии, Украине и Словакии, тутси, живущими в Заире или Уганде. С другой стороны, есть живущие вдали, зачастую в новых «плавильных котлах», группы недовольных, которые находят утешение в фантазиях о своем происхождении, часто весьма далеких от действительности. Идея сикхской родины Хали-стана, мысль об объединении Македонии и Болгарии, требование независимой Рутении — все это пошло от диаспор в Канаде. Поддержка Ирландской республиканской армии (ИРА) американцами ирландского происхождения, силовой конфликт между греческой и македонской общинами в Австралии и давление со стороны хорватских групп в Германии с требованием признания Хорватии — вот дальнейшие примеры влияния диаспор.

Определяющую роль диаспора играла у косовских албанцев, особенно в Германии и Швейцарии. Из страны уехало много тех, кто принимал участие в протестах и студенческих демонстрациях в начале 1980-х годов. В 1990-х годах с полумиллиона косовских албанцев, живших и работавших за границей, взимался трехпроцентный подоходный налог. Кроме того, из Швейцарии велись албаноязычные телевизионные передачи и их могли принимать те косовские албанцы, у которых были спутниковые тарелки. После 1997 года стал возможен рост влияния АОК (Армии освобождения Косова), так как многие представители албанской диаспоры, прежде бывшие сторонниками ненасильственного националистического движения, стали поддерживать АОК.

От групп, живущих в диаспоре, идут идеи, деньги, оружие и «ноу-хау» — зачастую с непредсказуемыми последствиями. Среди тех, кто сочиняет новые националистические манифесты, встречаются эмигранты-романтики, иностранные наемники, дельцы и инвесторы, владельцы пиццерии из Канады и т. д. Радха Кумар описала ту поддержку, которую живущие в США индийцы оказывают индуистским фундаменталистам: «Оторванные от страны происхождения, зачастую живущие чужаками на чужой земле, в одно и то же время чувствующие себя лишенными своей культуры и виноватыми в том, что убежали от проблем „дома“, эмигранты обращаются к национализму диаспор, не сознавая того насилия, которое их действия могут непреднамеренно запустить»2⁷⁷. Транснациональные сети того же рода можно обнаружить и среди религиозных группировок. Хорошо известно о связях между исламскими общинами, однако контакты подобного рода существуют и между другими религиозными группами. Я была в кабинете так называемого министра иностранных дел Южной Осетии, отколовшегося региона Грузии, и на стене у него висел портрет лидера боснийских сербов Караджича. Он объяснил, что получил этот портрет от делегации Республики Сербской, когда был на встрече православных христиан.

К тому же в результате улучшения образования и роста численности образованных классов, равно как вследствие появления новых технологий, сильно выросла способность к политической мобилизации. Многие объяснения того, почему политический ислам набирает силу, акцентируют внимание на появлении в недавнее время слоя образованных горожан, зачастую исключенных из сфер власти, на увеличении числа исламских школ и расширении аудитории газет2®. Новые «воображаемые сообщества» создаются благодаря росту грамотности среди носителей местных языков, вкупе с распространением газет таблоидного типа, нацеленных на местные сообщества, а также благодаря радио и телевидению на родных языках, охватывающих людей, у которых до сих пор нет привычки читать; в этом же ряду СМС-рассылки, доступ к веб-сайтам и форумам в Интернете, циркуляция видеофильмов. Эти новые формы электронной коммуникации предоставляют быстрые и эффективные способы распространения партикуляристского послания. В особенности электронные медиа имеют авторитет, не сравнимый с влиянием газет; в Африке есть места, где радио считается «магией». Хождение кассет с проповедями воинствующих исламских проповедников, использование радио «ненависти» для подстрекания людей к геноциду в Руанде, веб-сайты, прославляющие зверства, контроль над телевидением со стороны националистических лидеров в Восточной Европе — все это образует механизмы ускорения темпов политической мобилизации.

Космополитизм versus партикуляризм

Энтони Смит в своей книге «Нации и национализм в глобальную эпоху» полемизирует со взглядом, что национальные государства — это анахронизм . Он утверждает, что новым глобальным классам