— Хлопу-уша! — разочарованно протянул ротмистр. — Э, нет, на это согласия не даю. Ну его к бесу! Два раза ведь мы пытались ловить его, меж пальцев уходит, — скользкий, что налим… Опять даром горы облазишь да все ваши камни боками пересчитаешь. Пустая затея!..

— Нет, ваше благородие, — вмешался Агапыч, — теперь-то промашки не будет. Доподлинно нам известно, что Хлопуша на хуторах у наших углежогов скрывается. А с ним еще один злодей, зачинщик бунта, заводской наш — Павлуха Жженый. Заарканим мы их наверняка.

— Нет! Опять без пользы людей измучаешь да казенную аммуницию порвешь. И чего вы напрасно беспокойством сердце себе ворошите? Три недели прошло уж после усмирения бунта, три недели, как я у вас живу, а кругом тишь да гладь. И об лазутчиках Пугачева ни слуху, ни духу. Пустое вы затеваете! — отмахнулся ротмистр и потянулся к стакану.

— Королю! — к удивлению Агапыча, легко сдался управитель. — Пусть будет так, как решил господин секунд-ротмистр. Ему лючче снать, што надо делать. И дофольно об этом гофорить. Надоело! А сейчас я покажу фам, господин секунд-ротмистр, одну ошень интересни штючка.

— Посмотрим вашу интересную штучку, — откликнулся ротмистр, довольный, что, наконец, кончился неприятный для него разговор о Хлопуше.

Шемберг пошел к себе в спальню и вернулся, неся подмышкой деревянный ларец. Отперев его, он вынул и протянул ротмистру небольшой двухствольный пистолет, строгой отделки, без всяких украшений. Лучшими украшениями были клейма знаменитого Кухенрейтера на стволах пистолета.

В глубине зрачков ротмистра зажглись жадные огоньки:

— Ого, бесценный Кухенрейтер! Откуда он у вас? О, да здесь и другой. Два родных брата!

— Эти пистолеты подарил моему фатеру^[52]) великий король Фридрих за, атаку под Гросс-Егерсдорфом, — гордо ответил управитель.

Ротмистр вдруг рассмеялся:

— За Егерсдорфскую баталию? Где мы отменно вздули вашего великого Фридриха, разбили его в пух и прах! — Вот достойный подарок! Хо-хо-хо!

— Я не фижу нишего смешного! — зло и надменно вскинул голову Шемберг. — Гросс-Егерсдорфское порашение не менее почетно для пруссаков, чем иная победа. Сапомните это, господин секунд-ротмистр!..

— Да вы, сударь мой, не сердитесь, — добродушно сказал ротмистр. — Прошу простить великодушно, ежели я вас чем обидел. А за сколь, к примеру, вы продали бы сии прелести?

— Я их не продам и за сотню щервонцев, — ответил управитель. — Я их дам даром тому, кто приведет ко мне Клопушу и Шщеного.

«Ой, хитер немец! — подумал Агапыч. — Ой, хитер пес!»

— По пистолету за голову? — сказал ротмистр. — Ну што ж, я согласен. Будь по-вашему, завтра же устроим облаву.

Управитель облегченно вздохнул, а шихтмейстер даже крякнул от радости.

— Э, да они заряжены! — воскликнул ротмистр, увидав порох на полках пистолетов, и, обращаясь к управителю, спросил: — Можно попробовать?

— Пожалюста, — ответил Шемберг.

Ротмистр взвел курок, оправил кремни, и повел по залу пистолетом. Дула, как два черных внимательных глаза, переползали с предмета на предмет, отыскивая цель. Агапыч съежился, словно ему сразу стало холодно. Управительский какаду, задремавший у него на плече, на свою беду проснулся и, увидав ненавистную венгерку ротмистра, крикнул хрипло:

— Дур-рак!

Ротмистр вскинул пистолет и, почти не целясь, спустил курок. Заглушенно, как всегда в комнатах, прогремел выстрел. Какаду, будто сбитый невидимой рукой, слетел с плеча Агапыча и комочком пестрых лоскутьев шлепнулся на пол. Пуля раздробила ему голову, превратив ее в окровавленные лохмотья. Агапыч, услышавший свист пули около самого уха, влип в стену, хлопая обезумевшими глазами и шепча под нос молитвы. Затем начал ощупывать голову, чтобы убедиться, цела ли она.

_{Ротмистр вскинул пистолет и спустил курок… Какаду слетел с плеча Агапыча и комочком пестрых лоскутьев шлепнулся на пол.}

Опустив дымящийся пистолет и спокойно продувая ствол, ротмистр сказал:

— Хорош, бестия! Выверенный! — И фыстрел тоже корош, — ломающимся от ярости голосом сказал управитель. — Я бы за такой фыстрел!.. — и не докончил. Лицо его нервно задергалось…

— Ну-с, сударь, кончайте! — сказал ротмистр. — Что же вы замолчали?

— Варвар! — бросил злобно Шемберг.

— Кто варвар? — с нескрываемой угрозой спросил ротмистр. — Ну, ежели так, милостивый государь мой, то я готов немедленно дать сатисфакцию^[53]), хоть сейчас, здесь. В пистолетах есть еще заряды.

Управитель сжал кулаки и, круто повернувшись, молча вышел из зала.

— Испугался, гороховая колбаса! — презрительно бросил ему вслед ротмистр. Отшвырнул брезгливо носком сапога трупик какаду и тоже пошел к дверям, раздраженно дзинькая шпорами.

Агапыч укоризненно покачал головой, вздохнул и, гремя вьюшками, полез закрывать трубу. Затем налил в стакан мальвазии и, сощурившись сладко, неспеша хлебнул заморское вино. Стакан вдруг дрогнул в его руке, и пролившееся вино кровавыми пятнами расплылось по скатерти. В раму окна постучал кто-то сильными и частыми ударами. Агапыч подбежал к окну, откинул занавеску и отшатнулся с воплем:

— Хлопуша!..

К стеклам прилипло безносое лицо. Ноги Агапыча словно примерзли к полу. Он порывался бежать, но не мог. А безносый человек за окном призывно махал рукой.

Агапыч всмотрелся внимательнее. И вдруг отплюнулся, сердясь сам на себя. Он узнал Петьку Толоконникова. А его приплюснутый оконным стеклом нос он принял за нос Хлопуши со рваными ноздрями.

— Вот нелегкая, везде этот дьявол мерещится!

Приложив ухо к стеклу, Агапыч услышал глухой голос Петьки:

— Отопри. Дело есть!

Агапыч торопливо побежал к выходу.

Войдя в зал, Толоконников быстро потянулся иззябшими руками к печке:

— Стужа! Зима близка.

— Чего по ночам шляндаешь? — спросил Агапыч.

— Дело самоважнейшее. Зови управителя и ахвицера тоже..

— Да зачем?

— Говорю, значит, нужно. Седни о полночь Хлопуша и Жженый у Карпухиной зимовки опять встречу назначили. С Хлопушей всего два конных киргиза. Теперь не уйдут, голыми руками возьмем., Слышь, вот еще што. Шел я сюда через Быштым-гору и зашел к тамошнему огневщику^[54]) погреться. И рассказал он мне вот што: седни в сумерки, как только стемнело, слышал он на трахте скрип тележный, ржанье лошадиное и голоса великого множества людей. Как будто целая орда шла. А кто и куда — не знает, ему с Быштыма трахт не виден. Уговорился я с огневщиком, коли он неладное што заметит, штоб на Быштыме, на макушке костер зажег. Ты прикажи караульщикам, пущай они на Быштым поглядывают, это весть вам будет. Тогда ко всему готовьтесь, ворота закрывайте, а гарнизу на валы выводите. Ну, я пошел…

Проводив Толоконникова, Агапыч вернулся в зал, потушил свечи. Темнота, словно ждавшая этого, выпрыгнула из углов, спустилась с потолка. Потускнело золото портретных рам, смутно засинели квадраты окон. Суеверно крестясь, Агапыч осторожно, на цыпочках вышел из зала, стукнул в дверь камердинера-немца: «Ухожу-де, запри» — и, нахлобучив треух, выполз на заводский двор. Шагая к своему флигельку, оглянулся на Быштым. Остановился сразу. Протер глаза. Опять поглядел.

На макушке Быштыма горел костер. Мерцающий одиноко во тьме огонек имеет притягательную силу для человеческого взгляда. И Агапычу почудилось, что кто-то безжалостный и злой смотрит с вершины горы на обреченный завод.

Но вот острая макушка Быштыма начала вырисовываться яснее и яснее, словно кто-то поставил сзади горы огромную свечу, а в следующее мгновение яркое зарево трепетным пологом повисло на черном ночном небе.