— Давление уравновешивалось, — ответил я. — Оно одинаково и изнутри и снаружи.
— Пустые слова! — крикнул Маракот, нетерпеливо тряся узкой головой. — Вы вытаскивали круглых рыб. Разве их не расплющило бы в лепешку, если бы давление было таково, как вы полагаете?
Или же посмотрите на наши глубинные измерители. Ведь они не сплющиваются даже при самом глубоком тралении.
— Но опыт исследователей…
— Конечно, он кое-чего стоит. Он улавливает и измеряет давление, достаточное, чтобы повлиять на самый, пожалуй, чувствительный орган тела — на внутреннее ухо[16]). Но, по моим предположениям, мы совершенно не будем подвергаться давлению. Нас опустят вниз в стальной клетке с хрустальными окнами с каждой стороны для наблюдений. Если давление не достаточно сильно, чтобы вдавить внутрь четыре сантиметра закаленной двухромоникелевой стали, оно не повредит нам. Наш опыт явится расширением эксперимента братьев Вильямсон в Нассау, с которым вы, наверно, знакомы. Если мой расчет ошибочен — ну, что же, вы говорите, что от вас никто не зависит… Мы умрем за великое дело. Конечно, если вы предпочитаете уклониться, я могу отправиться один…
Мне показалось это самым сумасшедшим из всех мыслимых проектов, но вы знаете, как трудно отказаться от вызова. Я решил выиграть время для решения.
— Как глубоко вы намерены опуститься, сэр? — спросил я.
Над столом доктора была приколота карта; он укрепил конец циркуля в точке к юго-западу от Канарских островов.
— В прошлом году я зондировал эти места, — сказал он. — Там есть очень глубокая впадина. Инструменты показали высоту от морского дна до уровня моря семь тысяч шестьсот двадцать метров. Я первый сообщил об этой впадине. Надеюсь, что вы найдете ее на картах будущего под названием «Маракотова бездна».
— Но, сэр! — воскликнул я. — Ни наша спускная цепь, ни трубки для воздуха не достигают больше полумили.
— Я хотел объяснить вам, — сказал Маракот, — что вокруг этой глубокой впадины, которая несомненно была образована вулканическими силами, должен находиться приподнятый хребет или узкое плато, которое лежит не более чем в тысяче восьмистах фатомов[17]) под поверхностью океана.
— Тысяча восемьсот фатомов? Треть мили? — воскликнул я.
— Да, треть мили приблизительно. Нас спустят в маленькой наблюдательной кабинке на эту подводную мель. Там мы сделаем всевозможные наблюдения. С судном нас будет соединять разговорная трубка, и мы сможем передавать наши приказания. С этим не будет никаких затруднений.
— А воздух?
— Будет накачиваться к нам вниз.
— Но ведь там будет совершенно темно!
— Боюсь, что это так. Опыты Фоля и Сарасэна на Женевском озере доказывают, что на такую глубину не проникают даже ультра-фиолетовые лучи. Но разве это важно? Мы будем снабжены мощным электрическим током от судовых машин, дополненным шестью двухвольтовыми сухими элементами Хэллесена, соединенными между собой, чтобы давать ток в двенадцать вольт. Этого — вместе с сигнальной лампой Лукаса военного образца в качестве подвижного рефлектора — должно хватить для нашего погружения. Есть еще другие затруднения…
— А если наши воздушные трубки запутаются?
— Не запутаются! Мы имеем про запас сжатый воздух, которого нам хватит на двадцать четыре часа. Ну что же, удовлетворяют вас мои пояснения? Согласны вы? — спросил Маракот.
* * *
Решение предстояло нелегкое. Мозг быстро работал, а воображение — еще того быстрее. Я уже явственно представлял себе этот черный ящик, опущенный в первобытные глубины, чувствовал спертый, выдыхаемый и снова вдыхаемый воздух, видел гнущиеся стены камеры, разрываемые в местах скрепления давлением воды, струящейся в расширяющиеся щели и трещины. Мне предстояло умереть медленной, ужасной смертью! Но я поднял взгляд: огненные глаза старика были устремлены на меня с воодушевлением мученика науки. Энтузиазм заразителен, и если это безумие, то, по крайней мере, благородное и бескорыстное. Я вскочил и протянул Маракоту руку.
— Доктор, я с вами до конца! — воскликнул я.
— Я так и знал, — ответил он. — Я вас выбирал не за ваши поверхностные научные знания, мой молодой друг, — улыбаясь добавил он, — а также и не за ваше интимное знакомство с крабами. Есть другие качества, которые могут быть полезны. Это — верность и мужество.
Поймав меня на кусок сахара, он отпустил меня. Ну, вот сейчас отвалит последняя береговая шлюпка. Они спрашивают, нет ли почты. Вы или не услышите обо мне снова, мой дорогой Тальбот, или получите письмо, стоящее того, чтобы его прочитать. Если ничего не услышите, можете зафрахтовать пловучий надгробный памятник и прикрепить его на якоре где-нибудь южнее Канарских островов с надписью:
«Здесь или где-либо поблизости покоится все, что оставили рыбы от моего друга.
Кируса Дж. Хедлея».
-------
ЭКСПЕДИЦИОННОЕ СУДНО «СТРАТФОРД» В АТЛАНТИКЕ
(К роману «Маракотова бездна»)
Станция № 19 «Стратфорд» застопоривает машину, и научные работы начинаются. Первым делом штурман определяет место станции в океане, а матрос определяет глубину. Затем гидрологи берут пробы воды и определяют температуру ее на различных глубинах; с откидного мостика на шканцах (см. рис.) вручную опускают белый диск Секки и по цветной шкале Форреля определяется цвет и прозрачность воды. Все данные тщательно записываются в особой анкете. В то же время на корме при помощи малой лебедки гидробиологи опускают планктонную (планктон — сумма растительных и животных организмов, не обладающих, подобно рыбам, свободой передвижения) сеть из батиста и, поднимая ее перпендикулярно, фильтруют столб воды от дна до поверхности. На рисунке виден силуэт гидробиолога, открывающего маленький кран в особом стаканчике на дне сетки и выливающего содержимое в занумерованную бутыль с формалином. На радиорубке около мачты видна метеорологическая будка.
Когда гидрологи и гидробиологи кончат свои работы, вахтенный штурман звонит по телеграфу в машину: «Малый вперед». Из трубы валит дым, и «Стратфорд» начинает медленно подвигаться.
Теперь на палубе — работа зоологов: мощная лебедка на носу корабля начинает работать, выпуская клубы пара, двадцатитонный кран поворачивается, и громадный салазочный трал Петерсена на стальном тросе уходит на дно. Винты медленно вращаются, и «Стратфорд» ползет черепашьим ходом. Боцман внимательно смотрит на циферблат динамометра (измеритель нагрузки), стрелка которого неуклонно ползет — трал набирает добычу. Лебедка опять грохочет, бесконечно долго наматывая трос на громадный барабан. Но вот вода мутится, и отягченный трал показывается у борта. Кран опять поворачивают, «мотня» (мешок трала) развязывается над особым ящиком со многими сетчатыми доньями — и глубоководная фауна и флора наполняют ящик до краев. Вахтенный матрос осторожно промывает из брансбойта содержимое ящика, а профессор Маракот с помощником раскладывают его по банкам.
И так — через каждые 6 часов…
-------
Второй документ — неразборчивая радиограмма, которую уловили разные суда, в том числе и почтовый пароход «Арройя». Она была принята в три часа дня 3 октября 1926 года, и это доказывает, что она была отправлена всего через два дня после отплытия «Стратфорда» с Больших Канарских островов. Это подтверждается и письмом. Это приблизительно совпадает с тем временем, когда норвежское судно видело гибнущую в циклоне яхту в двухстах милях к юго-западу от порта Санта-Крус.
В ней говорилось следующее:
«Лежим на боку. Боимся, положение безнадежное. Потеряли только что Маракота, Хедлея, Сканлэна. Местоположение непонятно. Хедлей… носовой платок… конец… морской глубины… проволока… Помогите…