***

Гуси Хеймитча удрали из загона. На небе набухают серые тучи, готовые пролиться затяжным дождем, когда мы с Питом помогаем нашему старому ментору загнать негодников обратно. Для таких жирных птиц бегают они неожиданно быстро, и я могла бы похвалить за их упитанность Хеймитча, но должна признать, что гуси и сами неплохо могут о себе позаботиться, благо на лугу и на опушке для них полно еды. Хеймитч костерит гусей на чем свет стоит, но явно к ним не равнодушен, судя по тому, как он о них печется, несмотря на все причиняемые ими неудобства.

Когда Пит задвигает щеколду за последним из водруженных на место беглецов, я уже едва могу дышать, так я набегалась.

— Чертовы птицы, — изрыгает проклятия Хеймитч, стирая пот со лба и тоже тяжело дыша.

— Вы просто оба потеряли форму, вот и не в состоянии с ними справиться, — подтрунивает над нами Пит. Припомнив, как наш немолодой наставник, то и дело спотыкаясь и шлепаясь на землю, только что гонялся за своими питомцами, я невольно ухмыляюсь.

— Ничего подобного, — Хеймитч принимает оборонительную стойку. — Просто они слишком быстро носятся, вот и все.

С губ Пита слетает смешок, и у меня внутри все теплеет. Когда он только вернулся, он совсем не смеялся, и сейчас я, похоже, впервые снова слышу подобный звук. И от него я становлюсь будто невесомой, у меня покалывает все тело.

Возмущенно фыркнув, Хеймитч направляется к себе домой, что-то бормоча себе под нос о птицах, детях и их неблагодарности. А я, уже привычным жестом взяв Пита за руку, веду его к нам домой. Гуси вразнобой гогочут нам вслед из-за ограды, и Пит снова ухмыляется.

— Никогда мне не понять, на кой Хеймитчу сдались эти птицы, раз он не в состоянии о них позаботиться, — бурчит Пит, бросая взгляд на эти грязные и отнюдь не лучшим образом пахнущие комки перьев. Ему вторит глухой раскат далекого грома, воздух, как всегда перед грозой, напряжен и влажен.

— Наверно оттого, что их никто у него не заберет, — тихо говорю я, думая обо всех, о ком сама пыталась позаботиться и не смогла.

Пит, оторвавшись от созерцания гусей, бросает на меня пристальный взгляд. Он так же ясен и прозрачен, как вода в озере, которое мне показал отец. Ловким движением он убирает мне за ухо выбившуюся своенравную прядь. Я и о нем не смогла в свое время позаботиться, когда это было нужно, но теперь я здесь и в состоянии ему дать то, что не смогла дать в свое время на арене. То, за что я так отчаянно боролась: безопасность, защиту, саму его жизнь. Безо всякого предупреждения встав на цыпочки, я прижимаюсь шершавыми губами к его мягким губам.

Поцелуй запускает цепную реакцию, от которой по мне пробегает горячая волна. Ее не сравнить даже с тем теплом, которое рождали во мне наши сомкнутые руки, его утешения в ночи. Это огонь, но тот, который заставляет чувствовать себя живой и жаждущей, а не обожженной и напуганной. Его губы движутся в унисон с моими, он привлекает меня к себе, и у меня так кружится от желания голова, что я невольно приоткрываю рот. Но тут он замирает, цепенеет, словно попавший в поле зрения охотника кролик. И отстраняется, с рассеянным взглядом, уронив руки.

Я тоже делаю шаг назад, внезапно устыдившись собственной смелости. Неужто я только что сама его поцеловала? И отчего он меня остановил? Неужто передумал? Я замечаю, как страх в его глазах сменяется изумлением. Как я могла так сильно просчитаться? Отчего все так неверно поняла?

Продолжаю отступать и вдруг резко срываюсь на бег, в панике ищу укрытие, краем глаза замечаю зелень далеких деревьев и тут же несусь к забору. В последний раз так быстро я бегала только на Играх, об этом мне напоминает резкая боль в икрах и бедрах в сочетании со страхом, но на этот раз враг у меня внутри. Подавшись импульсу, я совершила ошибку, спутав его спокойствие с потребностью, такой же, как моя. Во мне все полнится разочарованием, мне остро чего-то хочется, чего — сама не знаю, точнее, не знала прежде, до того, как окунулась в его тепло - и я вынуждена замедлить бег, чтобы глотнуть воздуха.

Меня слишком переполняло счастье. Вот что произошло. В последние дни я приспустила щит, наслаждаясь проблесками былого Пита — того, что шутил и отпускал остроумные замечания, которого отличали любовь к выпечке и непростительная щедрость. Я забыла. Забыла, что и он надломлен, и что мне ни в коем случае нельзя касаться его болезненных, едва начавших затягиваться ран. Как я могла так сглупить!

Припав спиной к древесному стволу, я устремляю взгляд в овраг, перерезающий долину надвое. Впереди уже вовсю кипит гроза, огненным зазубренным мечом выстреливает молния, все ближе слышатся раскаты грома. Мне хочется остаться здесь, укрыться в зеленой листве, там, где все знакомо: каждое дерево, растение и населяющее лес зверье. Я так и замираю в задумчивости, точнее — выкинув из головы все мысли, пока по кожаной куртке отца не начинает барабанить дождь. Молнии все ближе, гром гремит уже чуть ли не над головой, и мне приходится бежать, чтобы не оказаться в заложницах у стихии.

Я решаю вернуться домой, но дождь поливает все сильнее, и, когда я приближаюсь к воротам в Деревню Победителей, я уже вымокла до нитки. Я вся уже дрожу от холода и за бешеным шумом дождя едва могу различить, как, перекрикивая грозу, меня зовут по имени. Слышу его голос только когда он оказывается уже совсем рядом. Оказывается, Пит промок ничуть не меньше — он побежал в лес на поиски меня, и уже успел охрипнуть от крика.

— Я здесь! — кричу в ответ, продираясь по грязи сквозь сырые ветки — Я здесь!

Различив за стеной дождя мой голос, он оборачивается ко мне. И, не говоря ни слова, оказывается рядом, и, прежде чем я успеваю что-то сказать или сделать, я уже в кольце его рук, а его губы прижимаются к моим. Теперь уже я в свою очередь изумлена, когда он, прижав меня к себе, почти приподнимает меня над землей. Его губы окоченели, но язык, вторгаясь в мой рот, обжигает, иссушает меня. И я забываю и о холодных струях, которые бегут по спине, забравшись под рубашку, и о том, что в сапогах все хлюпает, что носки промокли насквозь. Я забываю, что мы с ним оба одиноки, и сломлены - слишком сильно, чтобы еще что-то дать друг другу.

Пит отрывается от меня первым. С его длинных ресниц то и дело каплет вода, глаза — пронзительно ясные.

— Почему ты сбежала? — спрашивает он, перекрикивая рев грозы.

— Я… думала, что совершила ошибку! — кричу я в ответ, внутренне спрашивая себя, отчего мы не бежим прятаться под крышей, но одновременно отчаянно желая, чтобы он не выпускал меня из объятий даже посреди бушующей стихии, даже под холодным, промозглым дождем.

Он качает головой — на губах широкая улыбка — и опять меня целует. Где-то рядом шарахает молния, потом оглушительно грохочет гром, так что нам приходится отлипнуть друг от друга и поспешить домой.

***

Письмо пришло в мае, став запоздалым подарком на мой День рождения. Пит все еще приходил ко мне по ночам, а утром исчезал, но уже гораздо легче, свободнее дарил мне и объятья, и поцелуи. Как и расцветающая Луговина за окном, мир пробуждался от зимней спячки, каждый росток, каждый листочек тянулся к солнцу, стремясь к теплу, распускаясь, как это и заложено природой. Как велит порядок вещей, возникший задолго до всех наших войн и кровавых побоищ, до игр, в которых гибнут дети.

Мы с Питом откладываем чтение письма до обеда, чтобы изучить его вместе. Электричества снова нет, так что я зажигаю лампу, ставлю ее на стол, и мы с с ним оказываемся в круге теплого света. Легкие тени танцуют на его лице, пока он читает:

Дорогой Пит,

Спасибо за присланные акварели. Они чудесны и так правдоподобны! Сейчас у нас тоже все время идут дожди — все развезло, и, кажется, никогда уже не просохнет. Полагаю, эта весна напрочь сметет все следы войны.

Еще одна хорошая новость: мама Китнисс обучает в Капитолии молодых врачей.

В Дистрикте Два Гейла повысили до капитана. Он помогает поддерживать порядок. Я каждую минуту провожу с сыном, ведь он напоминает мне своего отца. Мы столько перестрадали, но и в память о других, и для наших детей мы обязаны быть счастливыми.