Пит сидит рядом, молчит, но тоже явно тронут. Этот день так важен для нас, так символичен, ведь мы много раз, вновь и вновь приходили к убеждению, что никогда до него до доживем. И все-таки мы дожили. Сидим на мягком диване перед телевизором в нашем укромном уголке в Деревне Победителей. Пока мы смотрим эфир, наши руки сами собой сплетаются, и я кладу их к себе на колени, предаваясь редкому удовольствию — ощущать его прикосновение при свете дня. Ночь, когда между нами рушатся эти барьеры, не в счет. Его теплые руки покрыты мозолями, но все же их прикосновение такое легкое и нежное, что я почти теряю почву под ногами.
— Это что-то, верно? — спрашивает он, когда в эфире начинается болтовня комментаторов, и он спешит убрать звук. Голоса ведущих наверняка напоминают ему о Цезаре Фликермане, об интервью, которые он давал в Капитолии. Неудивительно, что он тут же сникает, и его рука дрожит в моей. Я стискиваю его ладонь, в надежде его хоть немного успокоить.
— Может быть, в конце концов, все это и имело смысл, — произносит он упавшим голосом, будто ища выхода своим мятежным воспоминаниям.
— Надеюсь, что так оно и есть, — осторожно отзываюсь я, замечая, как он растерян. — Мы столько ради этого отдали, — говоря это, я думаю о Прим, о матери, хотя вовсе не желаю о них думать.
Он кивает, но отвлеченно — его сознание поглощено сражением с одним из воспоминаний или же нестыковкой в них, одной из миллиона мук, которые он пережил, и о которых мне не суждено узнать. Мягко забрав у меня руку, он встает и бредёт в свою комнату. А я, физически остро ощущая его отсутствие подле себя, так и сижу, укрывшись пледом, вслушиваясь в то, как где-то наверху он полощет кисточки в стеклянной емкости, и этот тихий звук разносится по замершему дому.
***
Он все еще приходит по ночам и гонит прочь мои страдания, но утром его никогда не оказывается рядом, и то, что он приходил ночью, кажется сном. А днем я не могу набраться смелости и заговорить с ним об этом. Это нечто невыразимое словами, как ночной морок — с тем отличием, что эти призрачные появления не пугают, а успокаивают, баюкают меня, и что я могу касаться своего ночного призрака. Отличие еще и в том, что каждый раз, когда я, просыпаясь, понимаю, что он ушел, во мне растет досада.
Пит бродит где-то в неизвестном мне месте без окон и дверей. Я не могу достучаться до него, когда он там, и я делаю единственное, что могу. Пристально на него гляжу, изучаю его твердо очерченное лицо, выразительные черты, которые так и не переменились, и все еще свидетельствуют о несгибаемом характере, который даже пытки и охмор не смогли сломить навсегда. Но возвращение его к самому себе еще продолжается, и идет оно не быстро, так что я слежу и жду. Жду, когда он вернется, чтобы пойти со мной. Ведь лозы, которые растут на пару, сильнее, чем их одинокие собратья.
Электричество у нас в Дистрикте все еще бывает только временами, от случая к случаю, и обильные дожди в конце зимы сделали все, чтобы наш дом погряз во тьме. Но я не то что бы страдаю: электричество в моей жизни постоянно присутствовало только во время Тура Победителей и в Капитолии. Пока мы жили в Шлаке - пользовались керосинкой. Я и сейчас не прочь ею воспользоваться, и я не в претензии. А чтоб проветрить, избавиться от чада, я открываю настежь дверь, впуская в дом поток холодной влаги.
— Так хорошо, — говорит он, вдыхая полной грудью. Глоток свежего воздуха ему сейчас даже нужнее, чем до войны. После того, что он пережил, он не может находиться в закрытых, затхлых помещениях.
— После тюрьмы я не выносил звука бегущей воды, булькания, шумов водопровода… — тихо говорит он.
Я сажусь перед распахнутой дверью, подтягиваю к себе колени. Он тоже садится на пол, хотя с его протезом сделать это не так уж просто. Он тоже сидит и смотрит на дождь. В воздухе витает дух просыпающейся природы, соснового леса.
— Почему?
Взгляд Пита обращен на меня, в нем маячат призраки и тайны, которые он мне не открывает.
— Джоанна… мы слышали друг друга… То… что они делали, — он снова поворачивает голову в сторону потока воды в дверном проеме. — Но дождь - это другое. И этот звук не пугает, не говорит, что дождь… может причинять боль…
Не знаю отчего, но его слова напоминают мне о том, как Гейл просил меня сбежать с ним. Я уже думала об этом когда-то в Тринадцатом. Я могла бы сделать это. Сбежать. Жить в лесу. Когда-нибудь, когда все, кто мне дорог, будут в безопасности — так я тогда думала.
Все, за исключением одного.
Но до тех пор, пока я отчаянно тряслась за его дальнейшую судьбу, я не могла убежать, не могла проверить на практике мою теорию, что смогу жить одна, одна в лесу. Пока Пит находился в лапах Сноу, я была все равно что Лютик, гоняющийся за лучом фонарика. Я бы бросалась и бросалась за ним, пока у меня еще оставались силы, чтобы вообще двигаться. И то, что я тогда пережила, дало мне урок — я знаю, что такое моральная пытка, пытка неизвестностью.
А когда все, наконец, прояснилось, пытка лишь усилилась — ведь я доподлинно узнала о его ужасных страданиях, и что я явилась их причиной. И это меня сломило. Теперь же, глядя на то, как дождь поливает растрескавшийся асфальт, оставшиеся без присмотра газоны перед серыми руинами разрушенных домов, я вижу, как сквозь трещины на свет прорастают упрямые сорняки — одуванчики могут расти даже на камне. Но он видит что-то, что не доставляет ему боли — хотя так много вещей его и мучит. И мое сердце кровью обливается за него, когда я мысленно представляю нас с ним этими вот упрямыми растениями, пробивающимися сквозь твердую почву к солнцу. Мне бы хотелось, чтобы и у нас, как у этих сорняков, были такие же глубокие корни, чтобы никакая налетевшая буря была не в силах выкорчевать нас из этой земли*.
***
Весна
Я чувствую себя такой счастливой, какой не была уже целую вечность. Теплые дни становятся длиннее, а по ночам с небес сияют пронзительные звезды. Пит любит весну не меньше моего, и я еще не видела его таким оживленным с тех пор, как он вернулся в Двенадцатый.
— У нас всегда весной было больше всего работы, — говорит он, когда я помогаю ему глазировать печенья. Мне далеко до него в этом искусстве, но все же удается изображать деревья, простенькие цветочки и улыбающиеся физиономии с помощью шоколада и крошечных мятных драже, которые идут на глаза и носики.
— Напряженнее в этом смысле был только сезон свадеб. Хотя и не намного, — говорит он, доставая противень с печеньями из духовки и выставляя их, чтобы остыли.
Выбрав с подноса то, что украшала я, складываю свои шедевры в коробку для кондитерских изделий. Мы решили, что отнесем по такой коробочке Хеймитчу, Сэй и Тому. Еще одна специальная коробка отправится Делли Картрайт, которая только что возвратилась в Дистрикт после года с лишним, который она проторчала в Капитолии. Теперь она собирается отстроить обувной магазин своих родителей. Она одинока, как многие из нас, но настроена трудиться, восстанавливать разрушенные связи и завязывать новые с теми, кто выжил, будь то из Города или из Шлака. Том проводит с ней немало времени, так как они составляют друг другу компанию.
— Помню, как мы с Прим, когда ходили в город, останавливались поглазеть на торты в вашей витрине. Они были такие красивые, нечасто у нас можно было что-то подобное увидеть.
Пит замирает, его щеки трогает румянец.
— Я… я это помню, — он вытирает руки о передник, хотя они вовсе не грязные. — Ты меня не видела, но я… наблюдал за тобой. Вы приходили почти каждую неделю после школы, а я просто смотрел, — он поднимает взгляд, и выглядит таким ранимым, что у меня щемит сердце, где он уже укоренился, которое опутал цепким плющом, так, что теперь присутствует в каждой моей мысли. Подобные сильные чувства я испытывала в своей жизни лишь к одному человеку. Но её больше нет.
Потянувшись к Питу, я беру его ладонь, немножко потную оттого, что он в этот момент все еще борется в душе со своими мрачными призраками. Стискиваю её покрепче, и он, хоть и вздрагивает от моего прикосновения, руки не отнимает.
