Только выбившись из сил, прекратили они разгром. Огонь из разбитых лампочек сочился на бумажный мусор, огонь проникал в склады и с полу ударял кверху, в люк. Серый однотонный воздух жадно поглощал его, впитывая красное. Пожар погас сам собой, отчасти его удушили каменные стены высоких домов с фронтонами, отчасти потушил зарядивший ночной дождь.

Большинство рыбаков сели в лодки, чтобы промыслить рыбу к утреннему базару на острове Маргариты, остальные поднялись наверх. Кеденнек тоже вернулся к себе. Гулль следовал за ним, они не обменялись по дороге ни словом и так же молча легли спать. Гулль по-прежнему ночевал здесь. Его по-прежнему не разыскивали, вокруг него сплотилась вся деревня, он был в безопасности. Кеденнек сразу уснул от усталости. Гулль лежал на спине, в его глазницы была неотвратимо врезана площадь, огромная, до ужаса белая, только она еще белела, вокруг сгустилась темень, а там, позади конторы, огни, опущенные ставни — все это с бешеной быстротой снова пронеслось у него в голове, точно сквозь сводчатые ворота, он снова кричал: «Вперед!» — и снова кулаки, и грохот, и осколки, и вой, и «Вперед!», и красное, и все вперед, и огонь. Но постепенно все успокоилось, и наконец только сумрачный, размеренный шаг Кеденнека, поднимающегося в гору с ним рядом. А затем улеглось и снаружи и внутри, стало темно и тихо. Гулль думал: «Что уже несколько месяцев так цепко держит меня в этой бухте, в этой дыре?» Он приподнялся. Если уезжать, то не медля, не откладывая ни на минуту. Отложить на утро — значит никогда уже не выбраться, никогда — это не укладывалось у него в голове, это превосходило всякое понимание.

Дверь отворилась, вернулся Андреас, он хотел было ехать с рыбаками, но отдумал.

— Андреас! — окликнул его Гулль.

Андреас поднялся и прилег рядом с Гуллем.

— Едешь завтра на рынок?

— Еду.

— А долго туда добираться?

— Пять часов.

— Не можешь ли отправиться сейчас, мне надо сматываться.

— Отчего же, могу.

Некоторое время оба молчали. Андреас старался в потемках разглядеть лицо Гулля. А тот думал: «Что за вздор я мелю?» Ему захотелось ухватиться за руки Андреаса, за стол, за стены, чтобы никто не мог его отсюда оторвать. «Кто сказал здесь в потемках, будто я хочу смотаться?» — думал он.

Кто-то подошел к ним ощупью: Кеденнек.

— Оставайся дома, Андреас, я еду с Ником, — сказал он. — В лодке есть место еще для одного, я прихвачу его.

— Никуда я не поеду, — заявил Гулль, — некуда торопиться, успеется.

Кеденнек помедлил, он хотел еще что-то спросить, но все чересчур устали, было уже не до разговоров.

В Бле и Эльнор были посланы гонцы оповестить народ, чтобы все в ближайшее воскресенье явились на собрание. Здесь уже несколько дней находились полицейские из Себастьяна. Шесть или семь молодых рыбаков по указанию служащих пароходства были на этих днях отправлены в город. Событие это произвело в деревне не слишком сильное впечатление. Катарина Нер, ходившая последнюю неделю с зареванным лицом, устыдилась, что подняла такой шум из-за того, что в дальнейшем постигло и других женщин; все они надеялись на более или менее скорое возвращение своих мужей.

Воскресным утром — конторы были уже отремонтированы — ждали рыбаков из соседних деревень. В тот раз на зимнее собрание они явились с самого утра, а тут время уже близилось к полудню. Когда наскучило ждать, решили покамест собраться наверху. Потолковали о том о сем, пока не приспело время обеда. Тут народ спохватился, что из окружных деревень так никто и не явился. Местные сидели в распивочной, оставив для пришлых лавку, ступени и задние столы. Однако и теперь всё еще не решались разойтись. Это пустынное светлое помещение, где только в одном конце беспричинно сбились в кучу люди, нагоняло тоску. Поначалу они излили свою досаду в проклятьях по адресу людей, которые поленились или побоялись прийти на зов. А потом и вовсе умолкли. Было светло и жарко. Гулль сидел с рыбаками. Внезапно, словно невидимый груз с потолка свалился — и именно в эту точку, — он почувствовал на черепе тяжесть страха, который точно кулаком придавил его к земле. Прошлой ночью, у Кеденнека, он еще стыдился своего страха, а сейчас — ничуть. Этот страх возник не в сердце, он не пробился наружу изнутри, это страх словно бы и не касался его лично, он не имел к нему никакого отношения, а исходил откуда-то извне. Этот страх был той тенью, которую отбрасывает на людей беда, когда она так близко, что можно коснуться ее рукой.

Все молчали, молчание было непроницаемым, в такое молчание можно было только вторгнуться. И Гулль заговорил. Он сказал этим людям, что они должны держаться вместе и не выпускать в море ни одно судно. Рыбаки придвинулись как можно ближе и жадно слушали. Так, значит, это все тот же Гулль, он твердит все то же, то самое, что им нужно, и, значит, ничто не изменилось. Рыбаки повеселели. Они остались веселы и когда он замолчал: то была не радость по случаю празднеств в честь троицына дня, не радость по заказу, то была единственная в своем роде радость, подобной не бывало ни прежде, ни потом. Чужаки остались в стороне, они нас вероломно предали, и теперь мы одни среди своих. Они заговорили, запели, они выпили и потом хлопали в ладоши. Хорошо, что здесь не было женщин, те пристали бы с вопросами: что случилось? Значит, все уже в порядке? Когда же вам в море выходить? У женщин не бывает других вопросов.

Движение между островом и Санкт-Барбарой значительно сократилось, на пароходах боялись новых беспорядков. Однако, в общем и целом, жизнь продолжалась. В порту для парусников рыбачьи лодки стояли на своих местах точно в таком же порядке, в каком рыбаки оставили их после троицына дня. Правда, они больше не сверкали чистотой, какая-то вялость и апатия, подобно болезни или горю, снедали их мощные тела изнутри.

Но вот на стенах пароходной конторы появилось объявление, гласившее, что Компания объединенных пароходств «Бредель и сыновья» заключила с рыбаками Вика, Бле, Эльнора и др. контракт, согласно которому прежние тарифы остаются в силе, но повышаются рыночные цены на рыбу. Рыбаков Санкт-Барбары призывали принять этот тариф. Объявление было наклеено на ту самую дверь, которую рыбаки взломали. Ее укрепили железными планками, словно сейф, а в конторы компания посадила дюжих молодцов. Рыбаки объявление сорвали. Они ни дома, ни промеж себя ни словом не поминали ни о предложении компании, ни о вероломстве окрестных рыбаков. С вечера стало известно, что окрестные явятся наутро и что выход отложен на два дня. На следующее утро рыбаки Санкт-Барбары в полном составе явились на Рыночную площадь. Рыбаки из других деревень прибыли все вместе к назначенному сроку. Они, возможно, предполагали, что санкт-барбарцы присоединились к новому соглашению, и только по дороге узнали, как обстоит дело. Их лица не отличались от лиц местных рыбаков, предстоящий выход в море не рассеял их угрюмости. Они кивали местным и заговаривали с ними: то, что те не присоединились и продолжают стоять на своем, это, мол, их дело. Но когда отбывающие рыбаки устремились к судам, местные расступились и оставили им такой узкий проход к пирсу, что тем пришлось пробираться как сквозь строй. Они оглядывались по сторонам, в их взглядах появилось что-то неподвижное, хмурое. Между тем местные все больше оттесняли их от пирса в сторону тропы, ведущей вверх, к домам. Приходилось кулаками прокладывать себе дорогу. Но кулаки имелись и у местных, и пришлые разглядели, что в кулаках у тех зажаты не большие пальцы, а ножи. Тут пришлые насторожились, они начали оглядываться на своих и сбиваться в кучу. Но тогда и местные начали стягиваться вокруг них в железное кольцо, нашпигованное изнутри кулаками и ножами. Пришлые напирали, но кольцо сжималось все туже. Все это происходило в абсолютной тишине, не слышно было ни сопения, ни сердитых возгласов. Наконец местные отступили. Сомкнув ряды, они, не оглядываясь, зашагали вверх. И только тогда посреди площади раздались крики о помощи и проклятья.