За оградой у соседей две девочки играли в мяч. Габа положил деньги в траву. Зашел в дом и закрыл за собой дверь.

Красноватая белизна простыней, висящих на окнах, явственно отсылала в июль, утро, жару. Габа упал на диван. Отслушал пружины. Заснул.

Бабьи головы

Ученый Вадим ел рыбу. Скажу какую. Мойву. Жареную. Брал ее за голову и остальное у ней откусывал.

Вот такая падла этот Вадим.

Впрочем, так многие рыбу жрут.

Голова у мойвы костистая. Глаза наглые, круглые. Есть их — невозможно. Некоторые их покусают, покусают и долой — выплюнут. Жирок, значит, высосут, мозги там, сосуды, железы, а голову — тьфу — и полетела.

Заплюют, бывало, головами все Ессентуки. Асфальта не видно.

Приличная морда у скумбрии. Такая же, приблизительно, у Вадима. Этакую голову хрен покусаешь. А чтоб Ессентуки ими заплевывать, и речи не может быть.

Хоть сами попробуйте. Засуньте себе голову скумбрии в рот. А теперь плюньте, несмотря на жаберные крышки.

Вот мы с вами и познакомились, как говорит Вадим, опытным путем.

Рот у вас маленький, фантазии мало, доверчивы, как дети.

Ну что, аллах с ним, с Вадимом. Пойдем дальше.

Муж

Марта ударила мужа пепельницей. Он как заорет. Ужас.

Потом поел тыквенной каши. Марта взяла и кинула в мужа поднос. Увернулся. Вскочил, трусится, слов нету, побелел. Ничего не поймет.

Марта посмотрела на все это, посмотрела и пошла звонить подруге.

Отговорила. Заходит в комнату. Муж сидит в углу и смотрит.

— Что, — говорит Марта, — несладко?

Муж екнул.

— Не екай, — просит Марта, — ударю.

Тот за свое. Видно, нервное.

Взяла она на балконе швабру и идет к нему. А он сидит, даже не встает.

Ткнула она его, конечно, шваброй пару раз, села рядом.

Мужа трусит, слезы на глазах, пальцы ломает.

— И что ты не уходишь, — задумалась она, — или тебе идти некуда?

Хорошие люди

Ванька шел по мосту, и его сбила машина. Он упал в речку и стал тонуть. Тонул он молча, думал о маме. Спасли, выволокли, отвезли в больницу.

Теперь приезжают каждый день с пакетами еды, лекарствами, хорошими книгами.

Лидия Александровна, управлявшая машиной, оплатила операцию, и все срастается великолепно.

Михаил Григорьевич, ее муж, отличный рассказчик и тайком от Лидии Александровны дарит Ваньке много интересных вещей.

Надо же, какие хорошие люди попались, — говорит Ванькина мать, — что б мы, сынок, без них и делали.

Волк

Снилась Волку Золотая собака. Он заулыбался и проснулся. Встал — походил. Снова лег. Сон продолжился.

Часа в четыре пошел к реке. Попил. Посидел. Мог поймать зайца, но не стал.

«Зайцы — не виноваты, — подумал Волк, — виноваты все мы».

Никитка

Никитка за бабами гонялся по всему селу. Догонит и раз — поцалует, раз — поцалует.

Бивали его за это неоднократно.

Значит, было за что, — не без гордости говорил усталый Никитка в таких случаях.

Дантес

Старик Ле О Кей шел через границу. Легкий пар клубился над землей. Холод шел из ноздрей. Раннее утро.

— Стой, кто идет, — спросила граница.

— Пушкин, — усмехнулся Ле О Кей.

— Проходи, Александр Сергеевич, — сказал майор Еремеев.

Старик Ле приблизился, а майор убил его из пистолета.

Похоронили его в кустах ракиты, крест поставили. Пионерская дружина носит имя старика Ле.

Муравейник цветов

Братья Будденброки полюбили Валечку из пятого цеха. Помучались до вечера, купили цветов, да и прижали ее в темном переулке.

— На, — говорят, — тебе купили.

Ну, Валька растерялась, понятно. Что делать? Неизвестно. С одной стороны, и цветы, и галстук с рубашкой на Будденброках. Да с другой — их то, все-таки, семеро.

— На, — гудят Будденброки, головы наклонив, — цветы все-таки.

— А зачем, все-таки? — спрашивает находчивая Валька.

— Ну, — сказали Будденброки, — тебе все-таки видней.

— Ладно, — говорит Валька, — давайте.

Взяла сиреньку, а она тяжелая, много потому что. Будденброки счастьем залились, стали Валечку обнимать. Та — хохочет. Сиренька валится.

— Ух, — говорит, — хорошо, как в армии.

Луковый суп

Собрались как-то ночью в степи все русские писатели. А дело было в феврале. А они — голые. Вот так случай! Но тут раз — и оттепель. Другое дело. Хотя и померзло их все равно — страсть. Валяются, как ежики мертвые, под кустами.

Человек же двадцать обнялись и стоят. Вроде так теплее. Но это кто в середине. С краю же холодно, хоть и простора больше.

Но потом и эти подохли. К чертовой маме. Все передохли. Никого не осталось. И трупы, трупы, трупы. Вот.

А потом, через год, их, безголовых, снова понарастало порядочно. Так что — не переживайте.

Белый петух

Дина Грушевич слопала половину арбуза. Пошла — легла. Сосцы отвердели. Завозилась на кровати. Распарилась. Раскраснелась. Вдобавок отчего-то стало стыдно.

— Да пошли вы все, — сказала она и, раздевшись перед зеркалом, приласкала себе грудь и животик.

Вагонные нормы

К Габе пришел желтый кондуктор. Сел на стул в кухне и говорит:

— Привет.

— Не торопись, — отвечает Габа, — мне жениться пора, костюмы выбирать, кольца надевать, верить в чудо. Я и Мария — мы вместе.

— Нет, — упрямится желтый, — никогда. Я и ты — мы вместе, а Мария — она ведьма.

— А я — учитель, — сказал Габа, — и старик Ле идет от сосны к сосне.

— Он стар и умрет, а товарный состав расколышет дороги и все оборвется.

— Черный мудак и желтый кондуктор — два разъебая.

— Два смелых и удачливых Джона, оружие осени, синие сны…

Габа вышел из дома к вечеру. Ветер пах вокзалом. Мария в ларьке покупала пшено.

Щеки

Иван Иванович укусил Ивана Никифоровича. Укусил страшно, с рычанием, до крови. Урча, выдрал кусок щеки, махнул через забор и был таков.

Иван Никифорович едва не скончался. Однако же — не скончался.

Через месяц подкараулил Иван Никифорович Ивана Ивановича, когда тот в сумерках шел от уборной к дому, и — цап за щеку.

Откусил-таки добрячий шмат и попрыгал в малину.

— От собака, — говорил в дальнейшем про этот случай Иван Иванович, — полщеки в меня съел.

Снегопады

Дал де Тревиль Дартанянам цветы на реализацию. Вот стоят три Дартаняна на рынке. Гвоздички у них. Как у людей. Мороз же градусов пятьдесят семь. Хотя и без ветра. Снежок под ногами хрустит — зимняя сказка.

Воробьи мерзлые к ногам валятся с глухим стуком. Прохожих нет, только огонек свечечки в гвоздиках мерцает. Далеко и тревожно ухает по рельсам старый трамвай.

— Мсье, — говорит один, — когда же снег. В снег — теплеет.

— Снегопад, — говорит другой, — невозможен в этой стране. И цветы ей тоже не нужны.

— Что же ей нужно? — говорит третий.

— Три трупа и ведро гвоздик, — сказал первый, и все весело рассмеялись.

Неурочный час

Заболота лечил Никодим, а работать заставляла баба Слава. Работа была однообразная: кричать на козла Петьку, чтобы он не бил проходящих сельчан.