— Идите, евреи, идите, — кратко кричал проходящим сельчанам Заболот, — я держу козлов, всех этих, с голубыми раскосыми мордами, не бойтесь Петьку, он временный, мы его зарежем. Ни один антисемит не проскочит мимо тупого ножа Вячеславы Владимировны.
Мимо спешил почтальон, шли за молоком станционные. Старый облезлый шарабан вез председателя правления. Летали стрижи. Стоял запах амброзии и меловой теплейшей пыли.
— Не бойся, Петька, — шептал на ухо козлу Заболот, — не бойся, полковник. Наши в городе, из тебя не выйдет кошерной пищи, мы тебя пронесем в теплоходы по кусочку, а в Париже соберем нового, с папахой и грассирующей буквой «р». Будешь ходить в русскую церковь, императорская семья будет тебе говорить: «А, это вы полковник…». Старый русский дух охватит тебя и простит твои заблуждения и вонючую шерсть. Ведь там, Петька, — тоже никто никому не нужен.
Петька смотрел на Заболота умными не моргающими очами и порывался вдарить, но Заболот хватал рога и крутил их вниз, благо силы ему было не занимать.
— Все нормально, Владимировна, — говорил по вечерам Заболот, — козел сдан, козел принят, козы остались нами довольны.
Андерсен
Столешница с канделябром оказались в погребе. Тут их ждали два абажура, дырокол, самокат несчастного папы, хорошая штучка — самопишущая ручка.
Погреб шел вниз и вниз. Ступени, каменные стены, фрески, крысы.
Пришли — подземная пристань. Лодки снуют. В гавань парусник заходит. До самого горизонта бриз, мягкие волны.
Пахнет как везде — рыбой, соленой морской водой, подземными чайками. От здания ратуши к зданию синагоги омнибус едет. В порту грузчики матерятся. Закусочная предлагает услуги старьевщика.
— Посмертное пристанище вещей, — сказал папин самокат.
— Последняя пристань, — уточнила самопишущая малютка.
— Начало пути, — произнес канделябр.
— Похоже на Санкт-Петербург, — определил один из абажуров.
«Северная столица», — подумали вещи.
По стенам рос мох, сочилась вода.
— Каждый из вас — Харон, — кричал разносчик газет, — в час своих похорон!
— Ии-и, ии-и, — захлебываясь, кричал маяк в пяти километрах к востоку.
Вечера
— Чу, — рассказывает с упоеньем Матвей, — идут. Глянул — а ноги у них синие, волосы белые, руки в разные стороны…
— Хватит, папка, — просит сынишка, — ведь уписяюсь.
— Действительно, — говорит жена, — третий вечер. Уймись.
Матвей выходит во двор, выкуривает сигаретку.
Не верь ушам своим
Летел самолет в Гватемалу. Его ожидала целая куча народу.
Стюардесса устала от полета. Выходит в салон первого класса и говорит:
— Все, карапузики, быстро слили воду. Полет считается временно прекращенным, попробуем в следующий раз.
— Как так, — кричат карапузики, — нам же, ептить, до Латинской-то Америки не дотопать.
— Точно, — ухмыляется женщина, — не дотопать. За дотопать надо было при жизни молиться. А так — все.
— Не имеете права, — разгневались засранцы, — мы — пассажиры, а ты — работница полета.
— Нет, — говорит стюардесса, — все это херня, что вы тут говорите, будем падать.
Сказала и ушла. Что тут было! Титаник. Только через час пилот сказал, что худшее позади, и Евгения Матвеевна легла спать.
Дорожные знаки
Илюшечка по винтовой лестнице спустился в кафе. Жарили зерна, и весь квартал пропах. Увидев семисвечник на картине, сказал:
— Дорожные знаки.
— Да, — со смехом согласился бармен, — времечко…
— Была на бульваре. Медный всадник ехал, — громко сказала старая поэтесса.
Все помолчали.
В окне прошел солдат.
— Я завтра отдам за квартиру, — молил хозяйку Илюшечка, — это точно-преточно…
— Я скатерть новую постелила, — говорила хозяйка, — с хрустом, как вы любите.
Илюшечка взял с полки книгу и прочитал абзац об ангельском чине Господств.
От дождей одеяло и вся остальная постель были сырыми, холодными.
— Как в пруду, — думал он, закрывая глаза, — будто утонул, а всплыть не можешь.
Музыканты
Сеня поцеловал фотографию Ростроповича и съел арбуз.
— Да куда ж ты столько? — сказала больная мама.
— Не лезьте, маман, — возразил Сеня, — это гениальный музыкант.
Серый джип
Милиционера сбило ГАИ. Сбило и поехало дальше.
— Кошмар, — сказал хирург, — в ваших легких столько никотина!
Трубари
Голуби насмерть заклевали учительницу физики.
— Ептить, — ужасался народ, — какая испитая морда!
Достоевский
Великий писатель пообедал и говорит по телефону:
— Быстро мне сюда Достоевского! Три тома. Читать буду.
— Поздно, батенька, — отвечает ему телефон, — в детстве не песиков теребить надо было, а книги читать.
Неспокойная я
Урожай получился — песня. Михей сел на трактор и, запевая песнь, поехал.
— Та-рам, та-рам, — пело в тракторе.
— Курлы, курлы, — защищалась природа.
— Ти-рьям, ту-дым, — настаивал Михей.
— Ужо тебе, — стонала ночью женка.
Есенин повесился.
Серебряный рык
Пролетарии, наконец, взяли и соединились. Чудесно.
Ходят, бродят, о любви говорят. Руки свои разъять не в силах. Стихи рассказывают, о еде не помнят.
— Ни хрена, — сказал капиталист Федя, — прервать эту голубизну!
Взял и расстрелял восемь человек.
— Ах, ты сука, — сказал пролетарьят и был по-своему прав.
Ранний крест
Даулих изнасиловали в городском саду возле лодочной станции.
Насильников было трое. Почти безусые молодые парни, держа за руки, бережно срывали с нее платье, и старшенький, стягивая трусы, целовал в живот.
Барбара смотрела на них и тихо думала, что вот и ей Бог послал счастье.
— О сопротивленьи, — сказал младшенький, погладив ее горло узким лезвием, — не может быть и речи.
Барбара улыбнулась каким-то своим воспоминаниям и легла в мокрую после ночного дождя траву.
Клавесин
Несколько мужиков на перекрестке встретилось. Стоят — думают. Жара. Жаворонки. Рожь уродила, но пропала. Жизни — нет.
Постояв, решились изведать, где жизнь есть и кому она нравится.
Выпили браги, орехов поели и заснули. Лежат — храпят. В лесу Пришвин ходит. Хозяин тайги.
Проснулись через неделю. Поспали, вообще, неплохо. И пошли по Святой Руси.
А Русь, как позже оказалось, такая непростая, такая загадочная. Ужас.
— Надо же, — думали мужики, — надо же.
Кроме того, есть в ней то, чего нигде-нигде нет. И этого гораздо-гораздо больше, чем то, что есть обычно. Что же обычно есть, мужики разумели предполагая. Получалось разно, своеобычно, хотя и несколько диковато.
О евреях не говорили.
А тем временем купец Расстебаев выкинул к такой матери из дому клавесин. Устал от навязчивых звуков.
Жена рыдала.
Тарахтель
Ленчик Купорос курил цигарку в тамбуре электрички. Привязался к нему пьяный.
— Чу, — кричит Ленчик на пьяницу. Но тот игнорирует. Взял тогда Ленчик и оторвал ему голову. Покатилась голова. Ленчик же, по приезду, зашел в церковь — раскаяться. Главу склонил — плачет.