Юги же, как водится, досталась только тухлая рыба. Единственный мужчина, чьим ухаживаниям она здесь уступила, умер, напитавшись ядом её тела, даже не успев завершить начатого. После того для неё не нашлось ни одной хижины, и только недавно Аттами упросила своего мужа и нескольких его приятелей поставить ещё одну хижину возле алтаря, ведь даже те, что приходили к Юги за лечением, не желали спать возле бабы-яды.

Когда она впервые услышала это прозвище, то несколько дней плакала в лесу, прогоняя от себя всех просителей, и даже хотела уйти из племени и поселиться отдельно. Позже смирилась, и уже не злилась, когда её просили помочиться на острия копий перед охотой на опасного зверя, и смирилась с тем, что её ставят первой перед воинами, когда соседние племена приходят с набегом.

Юги смирилась, хотя никогда не желала для себя участи воин-бабы, вечной ядовитой жрицы, от которой шарахаются собственные ученицы, ставшие жрицами только до родов. Всё равно родного племени у холодного моря, что катило тяжёлые волны в её снах, больше не существовало.

Вышла луна, осветившая пустующий сегодня алтарь, и жрице стало легче. Серебряный свет напомнил о снегах далёкой родины и о серебряной чешуе рыбы, которую местные не ловили, и не смели даже попробовать, когда Юги сопутствовала удача у ближней реки.

Бесшумно, чтобы не побеспокоить других женщин, спящих в соседней хижине, Юги зашла в свою и вынесла годовалого ребёнка. Туми, дочь старшей сестры, названная в память о матери. Дитя улыбалось и махало ручками.

— Только ты меня любишь, — улыбнулась сквозь слёзы девушка. — Лишь ты не умрёшь от моих поцелуев и молока.

Туми немедленно ухватилась за грудь тётки.

— Ты уже большая девочка, пора бы есть как все дети. Хочешь разжую тебе мяса?

Дитя упрямо пыталось содрать с приёмной матери верхнюю накидку.

— Ну, как хочешь.

Юги, не оборачиваясь, подобрала камешек и запустила в кусты за спиной. С треском сухих веток и обиженным ворчанием, что-то массивное быстро удалилось. Конечно, опять Арх, её единственный неуёмный поклонник. Могучий, ростом почти что с саму жрицу, и слишком тупой, чтобы понять её опасность.

Юги сбросила накидку и прижала ребёнка к набухшей груди. Луна улыбалась сверху, и жрица улыбалась ей в ответ, ощущая редкое для себя, пронзительное наслаждение. В такие моменты можно помечтать, представить, что это её собственный ребёнок, а вскоре придёт с богатой добычей муж, и увлечёт в темноту хижины, а утром будут улыбки подруг и ворчание разбуженных ночным шумом соседей… Главное — не обращать внимания на возбуждённое сопение Арха в кустах.

Воалус вновь стоял у окна, тоскливо глядя на грязные улицы последнего города. Что-то угасло в сердцах атлантов, нечто очень важное, то ли задутое безумной бурей ярости дикарей, то ли задохнувшееся под тяжкой дланью повелителя города.

Не кричали торговцы, не читали стихи поэты, и даже пьяные гуляки не спешили с весёлыми песнями и никто не подгонял ленивых рабов, неспешно моющих улицы. Город замер, затаился, пропитанный страхом и затаённой ненавистью, не теми яркими, бурными, направленными на обезумевших варваров, а глухими, тусклыми, как вся полужизнь Воалуса.

Захватить власть в сияющих стенах оказалось на удивление просто. Он объявил себя правителем — и все согласились. Потребовал роскоши, лучших явств и прекраснейших женщин — и ни в чём не имел отказа. Но никто не желал по своей воле общаться с захватившим власть чудовищем, и не было никого, кто пытался бы побороть его смертную тоску.

Ни богатство, ни власть, ни женщины не интересовали мертвеца. Как будто саму радость жизни выкрал у него подлый демон, оставив лишь смутное, неосознанное желание. И с недавних пор Воалус знал, чего жаждет его мёртвая плоть.

Об этом рассказал испросивший аудиенции жрец Неназываемого. Мерзкий служитель предложил возобновить жертвоприношения, на сей раз посвятив их правителю города, коль уж безжалостное божество избрало его своим воплощением. Кровь, боль и смерть — вот пища богов, без которых теперь не обойтись и воплощению.

Воалус разделался со жрецом — но жаркое наслаждение, испытанное при этом, подтверждало правоту жертвы.

А затем была долгая и безнадёжная борьба с самим собой, с собственной животной сущностью, жаждущей и требующей, не признавая никаких аргументов трезвого разума. И были серые дни и красные ночи, когда зверь вырывался и взимал кровавую дань с города.

Так долго продолжаться не могло — и не продолжалось. После полного уклончивых намёков разговора с представителями сильнейших семей города, зверь получил свои жертвы. Отныне в его покоях всегда ожидали своей участи рабы. Уборщики, массажисты, наложницы и танцовщицы, все те жалкие человечки, которыми расплачивались за безопасность остальных.

Но зверь не унимался. В крови дикарей было слишком мало силы, их покорное безразличие не могло сравниться с отчаянным страхом атлантов, не утративших волю к жизни. А в городе осталось слишком мало рабов-полукровок, чтобы удовлетворить запросы правителя.

Лишь вчера он вновь утратил контроль над внутренним демоном, и тайком возвращался из разорённого дома, а уже сегодня некрасивая девушка-полукровка, оказавшаяся в его постели, пыталась прирезать его заколдованным ножом. И пусть Воалус испытал только мимолётный укол боли, когда пылающее силой лезвие проскрежетало по обломку в сердце, это было могло быть лишь первой попыткой.

Воалус слишком хорошо знал атлантов, сам наполовину относясь к этому гордому и жестокому народу, чтобы поверить в их показное смирение. Или в то, что девица заполучила оружие сама. Со времён сгинувших в пучине магов-императоров, способных потягаться в могуществе с богами, жители последнего города никогда не признавали кого-либо выше себя. Тем более, если это мёртвый полукровка.

Но сегодня он придавит любой мятеж. По примеру императоров, в день коронации он свяжет свой народ нерушимой клятвой верности, чтобы собственная магия предала и сокрушила любого мятежника. В день коронации каждый житель города пройдёт рядом с троном, а те, кто, осмелятся противостоять его воле — ощутят всю мощь избранного, свергнувшего своего хозяина!

И сбывались мечты усталого озлобленного мальчугана, мучившие его долгими ночами, когда он бродил по опустевшим улицам города, ожидая когда выскользнет из их жалкой хижины фигура очередного мужчины матери, и можно будет вернуться на свою груду тряпья. Он шёл в императорских одеждах и перед ним покорно склонялись те, кто ранее лишь презрительно отворачивались от полукровки и потомка рабов. И гремел торжественный гимн, а под ноги сыпался дождь из золотых монет и лепестки взращённых магией цветов далёкой родины.

Воалус прошёл и уселся на трон, так и не дождавшись ни одного покушения или бунта. Может быть он ошибся, и глас разума победил обычное для атлантов тщеславие? Даже они должны понимать, как бесполезно пытаться убить бессмертного! Никто не готовил боевых заклятий, никто не принёс боевого оружия. Неужели зря паникует его интуиция, бесполезный пережиток уязвимого смертного тела?

Чувство опасности не унималось, донимая его всё сильнее, по мере продвижения церемонии, отравляя всё удовольствие. Вот завершили свои речи сановники и их место заняли велеречивые жрецы. Как ни странно, здесь оказался даже жрец Неназываемого, но не было ни одной брюхатой коровы, поклоняющейся жизни. Может, эти древние старухи готовят внезапный удар? Это было бы забавно.

Пусть пробуют, напоследок перед смертью. Воалус никогда не жаловался на способности, а теперь, когда в него влилась мощь обожествлённого демона, должно быть, мог потягаться с легендарными императорами. После всех заклятий, которые он наложил на себя, Воалус мог бы без вреда для себя пройтись по дну океана и поплавать в раскалённой лаве. А многие боевые заклятия вообще не рассчитаны на мёртвых.

Престарелые сановники перед самым троном с кряхтением опустились на колени, подавая пример всем остальным — императорское ожерелье было внесено в зал. Предполагалось, что почести воздаются именно ожерелью, символу Атлантиды, но для того, кто его носит, особой разницы нет.