— Вместо Кэндзи?

— Может быть… Впрочем, нет. Старший брат тоже ничего, знаешь? Немножко скучный, правда… — Тамиэ прижалась щекой к его плечу.

Микио рассеянно подумал о своем младшем брате Кэндзи. Сейчас он небось на занятиях в школе. А может быть, сидит в ученическом совете в своей кожаной куртке и сапогах до колен и работает на мимеографе. Он служит в фирме, развозящей рукописи и фотоснимки по редакциям газет и журналов, целый день гоняет на мотоцикле. И в той же одежде идет в школу. А после школы моет посуду в китайском ночном ресторанчике. Он все смеется, — там, дескать, поесть можно досыта, — а на самом деле откладывает деньги, чтобы посылать матери и чтобы поступить в университет. Он во что-то верит. Думает, что во что-то можно верить. Он просто жизни не знает. А жизнь штука злая, она только того и ждет, как бы тебе подножку подставить. Впрочем, кто его знает, может, Кэндзи ее и одолеет, эту самую жизнь.

— Ты что загрустил?

— Я не загрустил.

— Я-то вижу. Давай потанцуем. Веселей будет.

— Не буду. Не танцуется мне.

— Да-а, танцевать не в твоем характере.

— Не гожусь я для этого.

— Ничего подобного.

Курчавый парень подошел к ним и схватил Тамиэ за руку.

— Пойди-ка сюда.

— Ну что такое? Больно же.

— Все ждут.

Несколько мужчин за соседней стойкой уставились на них.

— Не пойду. Я вот с ним буду пить.

— Тут меня другие зовут, между прочим.

— И ступай к ним!

— Ну, уж нет! — Курчавый попытался силой вытащить Тамиэ из-за стола.

— Говорят тебе, не пойду.

Микио схватил его за руку своей мощной пятерней. Курчавый попытался выскользнуть, но не смог.

— Ты чего, чего лезешь?

— Я не лезу. Просто Тамиэ сказала, что не пойдет.

— Какая она тебе Тамиэ! Это моя девчонка, будь с ней повежливей.

— Я вовсе не твоя девчонка, это тебе надо быть повежливей.

— Что-о? — Парень свободной рукой залепил Тамиэ пощечину. Со звоном упала на пол рюмка, все обернулись в их сторону.

Подошел бармен, которого Тамиэ назвала Сэмми, и грозно уставился на курчавого.

— Эй ты, кончай. Оставь-ка ее в покое.

И, словно в словах бармена заключалась какая-то внушительная сила, курчавый отошел от Тамиэ. Он вернулся к своей стойке и вместе с приятелями недобро посматривал оттуда на Микио.

— Я пойду к ним. А то тебе достанется.

— Достанется — это ерунда, но, в общем, так будет лучше.

— Только я хочу опять с тобой увидеться.

— Правда?

— Давай завтра? Пойдем куда-нибудь.

— Завтра?

Он хотел было сказать, что завтра он на работе и ничего не выйдет, но вовремя удержался. На работе? Ему вдруг вспомнилась физиономия Камидзаки.

— Давай поедем куда-нибудь подальше. Совсем одни. Хорошо бы на море. Хочется взглянуть на море. Посмотреть, как солнце в море садится. У тебя есть машина, а?

— Нет, но можно взять напрокат.

— Вот и хорошо. Так и сделаем, ладно? Я буду ждать, слышишь?

Тамиэ придвинулась совсем близко и шепотом сказала ему, куда прийти. Мочку уха обдало горячим дыханием. И Микио вздрогнул, как от удара током.

— Так смотри, приходи обязательно. Я жду.

Тамиэ соскочила с сиденья на пол и, пританцовывая, направилась к стойке напротив. Время от времени она оглядывалась, многозначительно смотрела на него и улыбалась.

II

Снизу небо кажется вырезанным четырехугольником. В самом центре города выкопан глубокий котлован, и на дне его копошатся с лопатами люди в защитных касках. Из почвы без конца сочится коричневая влага. Она похожа на кровь, идущую из раны. Или на слезы от боли, когда в землю врезаются острые когти бульдозера или огромные железобетонные сваи. В яме зябко, хочется есть, он не выдерживает, вылезает на поверхность, и его сразу окружает шумный город. Толпами идут нарядно одетые мужчины и женщины, мостовые забиты машинами. Стащив с себя заляпанные грязью ботинки на шнурках, он входит в столовую. Официант откровенно морщится. «Ну, в чем дело? Я же не даром буду есть!» — хочется крикнуть ему, но ничего подобного он, конечно, не крикнет. Он только переглядывается с пожилым рабочим, приехавшим на заработки с севера, из Тохоку. «Ты молодой, бросил бы ты эту работу, устроился бы на приличную службу. Точно тебе говорю. Подумаешь, деньги, деньги-то ерундовые, не дело это для парня в твои годы». — «Да нет, как же. У меня на родине мать и сестренка, да теперь еще мать нездорова, не может работать…» — «Тогда тем более. Это работа опасная. Ты, может, слышал, тут недавно вот такой здоровый мужик в бетон попал. Засосало его, и уж никак нельзя было вытащить. Земляк мой. Так и застыл в бетоне-то. То и дело кто-нибудь попадает. Лучше бы тебе бросить эту работу, ей-богу». — «Да я знаю. Мой отец тоже под цементом погиб. Там, правда, по-другому было, тот цемент только-только добыли из горы. Вы, наверно, знаете такое место — Титибу. Мы родом оттуда. Так вот, там была гора, похожая на бога, она уже на две трети растаскана. Бывало, взрыв загремит, и будто кожа с горы сходит, а внутри тело — известняк белеет. Отца и задавило при таком взрыве под обломками скалы. Да все равно, что толку сейчас об этом говорить. Ох, до чего же мне хочется им всем показать. Что-нибудь такое устроить. Вот возьму сейчас и пройдусь прямо так, в заляпанной робе, посреди всей этой шикарной публики…»

Впереди бескрайняя тьма. Потом вдалеке мелькает свет, вот он все ярче, все ближе, на миг ослепляет и тут же гаснет во мраке позади. На спидометре, должно быть, больше ста километров, но скорость совсем не ощущается. Чувствуется только, как дрожит машина. «Эй, не спи. Нельзя спать». — «Ладно». — «Что ладно? Сам не замечаешь, как носом клюешь. Вот сигарета, закури. Вот чокнутый, ты что, обжечься хочешь? Спалишь себе брови, сразу милашка прогонит. И как это меня угораздило поехать с таким мальцом. Я что, я работы не боюсь, я машины перегонять привычный. Вот приведу машину, там уж пускай сами вкалывают. Больно? Где больно? Опять ты уснул. Я всю ночь напролет за баранкой, а тут рядом, понимаешь, этак сладко посапывают. И так руки ломит, а еще и спать не моги. Землекопом, значит, работал? Ну, это еще не самая тяжелая работа, я тебе скажу. Так вот всю ночь мчишься, прибудешь к утру, разгрузился, снова там берешь груз и опять мчишься. Вздремнуть ни минутки нет свободной. Вот как денежки-то достаются. Что? Нечего тебе сказать?»

Ему показалось, что все вокруг охвачено ярко-красным огнем, и он заметался, пытаясь выбраться из этого огня. Голова раскалывалась, в горле пересохло. Он с трудом открыл глаза. Из окна прямо ему в лицо било солнце. Заслоняясь от него рукой, он встал. Похоже, что он в чем был свалился на кровать. Он не помнил, как добрался вчера до дому. Во рту стоял отвратительный вкус, в голове стук какой-то и нестерпимая боль. Он посмотрел на часы. Был десятый час. На работу уже не поспеть. А, все равно, решил он, но все же подумал, что надо позвонить, предупредить, а то получится прогул. Но сначала нужно промочить горло. Он направился на коммунальную кухню. Там тетушка Куно из соседней комнаты в резиновых перчатках стирала шерстяные вещи.

— Наконец-то проснулся. Вчера уж больно хорош был!

— Что, сильно шумел?

— Еще бы. Песни распевал. Правда, все больше веселые. Что-нибудь хорошее случилось? Небось того — сговорился с какой-нибудь? — И она засмеялась.

— Да нет, что вы.

— Ну-ну, ладно. А ты знаешь… — Куно подошла к нему поближе и сказала, понизив голос: — У Тасиро-сан из третьего номера-то ужас что было. Приехала супружница ее мужика, такого шуму наделала. Бабы тоже все-таки страшный народ, как разойдутся. Сцепилась с Тасиро-сан.

Его соседка Тасиро-сан была тихая, скромная женщина лет тридцати. Иногда она заходила к нему поболтать, и это, в числе прочего, не нравилось Куно-сан.

— А я ничего и не знал.

— Да уж конечно. Пошумел-пошумел и на боковую… Не женщине бы это говорить, но бабы — страшный народ. Ты вот только начинаешь жить, будь начеку. Такие вот тихони самые опасные и есть.