Какие крепкие были! Пьяный Евстигней-сосед скатился на них! Едва-едва Мишка забрался на яр, а Евстигней из конторы шел. Отнял санки, будто посмотреть, а сам уселся на них, боров здоровущий, – аж скрипнули, бедные, – покатился. Заплакал Мишка, глаза закрыл – сейчас на прыжках саночки развалятся! А боров пьяный хохочет внизу! Побежал Мишка к реке. Стоят на льду саночки обиженные, дожидаются.

Крепче деда оказались, крепче бабки…

Все-то дед жаловался, что живет, а сына убило. Выпьет рюмку и плачет, что перепутали в верхнем ведомстве, не того Ельменева убило.

Остался Мишка с матерью.

Про Михаила Ельменева говорили: как был огольцом, так и помрет, мужиком не станет. А он сразу после школы и женился.

Среди одноклассниц Пана выглядела взрослой девушкой. Шумно забредали белые ее ноги в воду на троицу, придерживая руками косынку на пышно завитых волосах, большой сильной грудью мягко ложилась на воду, заплывала как корова, медленно поводя задранной головой, далеко от берега поворачивала обратно, поднимая волны мощными рывками, «по-бабьи» подплывала, начинала вставать на глубине, шла на берег, отлепляя лифчик на сжавшейся круглой груди, просвечивали через мокрый белый сатин темные соски, поднимала руки к волосам, за шею – мокро курчавились рыжые волоски под мышкой, приседала широким крупным задом, подтягивала, отлепляя, трусики, вся выходила из воды, сгоняя ладонями с плеч, с живота, с белых, кругло и заметно расширявшихся вверх ляжек воду.

Девчонки-сверстницы визжали в реке, гонялись друг за другом, убегали от парней. Ну а Пану так не пожмешь. Спокойно смотрели большие серые глаза: ну-ка?

Во время экзаменов на реку ходили, по кустам шарахались, счастливые, на комарах, с дымными кострами, с песнями.

У Паны не было пары, не было ее и у Михаила. Слишком серьезная была Пана, взрослая, можно сказать, не для игры. Слишком узок был в плечах, худ в спине, покрытой пятнами грязного загара, Михаил – прокуренный нижнеталдинской хулиган. Постарше парни на Пану поглядывали. Но когда они собрались бить Мишку в клубе, то побоялись подойти к отчаянно и смело стоявшему в углу за уборными Мишке.

Прошелестело слово: «Нож!»

Нечаянно, вернее – совершенно спокойно выпила Пана водки с мальчишками, деликатно пожевала пирожок рыбный и опьянела. Тут-то ее и состерег Мишка.

Свадьба была стриженая, перед самой армией. Пластинки на проигрывателе крутили пальцами – моторчик сломался – по очереди.

Пана выпила красного немного, нельзя ей уже было. Мишка не сводил с нее глаз, за руку ее держал.

Сказала Пана в тесной спаленке за перегородкой, чтобы служил спокойно, ни о чем плохом не думал, будет она верной женой до последних дней жизни, до гроба.

Как далеко казались последние-то дни, только пирог закусили…

На восточной границе Михаил служил образцово, хоть и допускал иногда мальчишеские срывы. Все знаки отличий, какие можно было заслужить, заслужил.

Товарищи его любили. За ловкость и веселую исполнительность ценили командиры.

В положенное время родила Пана Гришу.

Никто не верил, глядя на безусого сержанта, что на фотографии красавица с мальчиком на руках – жена.

И сам-то Михаил не особенно в это верил, привычки к жене не было, сына не понимал, относился к нему как к родственнику, как к младшему, например, братишке, хоть не упускал случая к месту и не к месту вставить, что он мужик детный.

После армии еще норовил жить огольцом. Ходил с холостыми товарищами, женатых мужиков среди друзей не было – все у него были ребяты.

– У Гришки ребятишки, и у Мишки ребятишки, – с горьким смехом говорила Пана.

Работал Михаил шофером, потом в леспромхозе, потом опять к машине потянуло.

Но если другие умели извлекать из машины все блага, какие она может дать в сельской местности, Михаил этого не умел, да так и не научился. Привез как-то Буслаевне навозу на огород, а ей пенсию выдали, и вся-то она, эта пенсия, – за навоз отдать. Разве руки поднимутся?

По дороге на морозном ветру пассажира подобрать – какие тут деньги? Говоришь с ним как человек, а потом он тебе сует деньги? С накладными мудровать – мешок кормов сюда, мешок туда?

«Беспечность» – это качество в личное дело в армии внесено было.

Ну, ничего, надо же и беспечным жить на белом свете.

Заметно постарела Пана с заботами, подруги ее еще замуж не выходили – гуляли, учились. Забегали бывшие одноклассницы как к старшей, с тайнами своими девичьими, поболтать, Гришку потискать.

Дошли до Михаила слухи, что было у Паны в Мареве, еще перед тем как переехала ее семья в Нижнеталдинск, что-то такое в школе с учителем физкультуры. И не верил Михаил, а отрава подействовала: начались загулы, скандалы, бить стал Пану, хоть на коленях клялась, что до него никто не притрагивался. Что тут сделаешь, если с сердца не отлегает!

Но пришла беда – забылись маленькие бедки.

Сделала Пана неудачный аборт, и – то ли простудилась после этого, то ли еще почему – привязались женские болезни. С Шарапутовой Настасьей сдружилась, с фельдшерицей, из-за лекарств, травок. Врачиха эта, фельдшерица, путаная была баба, мужиков водила, ну и прочее. Известно, если балованная…

– Подругу нашла, – зло говорил Михаил, – лахудру!

– Ведь состарела я, Миша, покамест ты казакуешь. Нам с Настасьей одне года дают, а она меня на девять лет старше. – Пана заплакала, подошла к нему и ему же на грудь упала.

Вот так всегда у нее было, с ним же поругается, и к нему же плакать идет. Никакое сердце этого не выдержит.

Болела по две-три недели, едва по кухне ползала, самому приходилось все успевать в хозяйстве, научился и полы мыть, еду готовить, и тряпки стирать, и скотину кормить.

Катились год за годом. Гришка уже в школу ходил, весной бурундуков отцу в план стрелял из тозовки.

Собиралась Пана на курорт, переодевалась, сменила будничное белье на заветный черный гарнитур с кружевами, посмотрела на себя в зеркало на шифоньере, а и груди висят в сморщенном лифчике, да и ноги не те под кружевами. Не то, не то, Пана! Заплакала, упала на кровать. Верно говорила Настасья: «Разве тебе такой мужик нужен, Паночка? Ветрогон! Он в женшине-то еще ничего не понимает, а поймет – ты уже старуха станешь!»

Михаил увидел в окно, что жена перед зеркалом вертится, комбинацию примеряет. Бросил сверху лопату в мягкий мокрый весенний сугроб. Слез со стайки – снег на ней чистил, – закурил, успокоился. Ревновал последнее время как бешеный.

Капельки с черной крыши бежали, брякали в перевернутое ведро на крыльце. Солнце желтое, жидкое, глаза заливает, ломит.

Вроде шутя сказал, облокотившись в спальне о косяк:

– Правильно! Там красивым бабам внимание уделяют!

Но когда подняла Пана лицо от подушки, пожалел о своих словах: не такие глаза были у жены.

– Пропала моя красота, Миша?

– Куда же делась? – Скинул валенки, подсел, сильный да здоровый, ласковый, снегом пахнет весенним, папиросой, легким хмелем.

– Сквозь твои руки красота моя ушла, как вода расточилась!

Дошло до мальчишеских мозгов, до сердца.

Какая весна была!

За несколько дней все протаяло, сплыла грязная вода по Шунгулешу, по Талде. Мосты посносило. Большими объездами катанул из Нижнеталдинска в Усолье.

Отпросился у завгара на пятницу и понедельник. Весь «газон» свой латаный-перелатаный разбил – добрался.

Где-то на середине дороги, сидя в чайной и глядя на свою грязную машину, стоявшую у обочины под окном, Михаил вдруг понял: не то беда, что Пана лицом к стенке поворачивается неделю-другую, что хозяйство на его руках, а то беда, что умрет она от этой болезни! Умрет и оставит его одного с сыном Гришатой! Не то беда в болезни жены, что тело у нее ослабело и нет в нем прежней веселости и упругости, мягко сжимающей нежной силы, а то беда, что уходит все это бесповоротно, как ушла давно грудастая девочка-одноклассница. Не будет теплой и надежной, как печка, бабы, говорившей в темноте: «Кому пожалуюсь, Миша, если не тебе? А тебе все – товарищи-приятели».